Моссад. Тайная война

– Я заметил, ваш дом находится в прекрасном районе. Наверное, он вам дорого обошелся?

Эдер покачал головой. Он быстро нарезал пирог, расставил на столе чашки, блюдца и ловко пресек попытку Марисселя помочь. Чайная посуда у Эдера была особенная – явно купленная не в магазине, изумительной работы какого-то мастера.

– Мы купили участок сразу после войны, – объяснил Эдер. – Тогда поселка не существовало. У нас были полноценные швейцарские франки. На них в те годы можно было приобрести все, что угодно. А через двадцать лет это местечко у озера облюбовали те, кто преуспел в эпоху экономического чуда, и мы оказались здесь белыми воронами, чужаками. На нас посматривали с вежливым удивлением: вы-то сюда как попали?

– Ваша жена?..

– Она умерла еще совсем молодой, перед этим долго болела.

– Мне очень жаль…

Эдер сделал предупреждающий жест рукой:

– Я давно сжился с этим горем. Я вообще оказался на редкость стойким, хотя маме в детстве моя будущность виделась в самом черном свете. Она боялась, что я расту не подготовленным к житейским невзгодам и испытаниям. Но вот я как раз умудрился через все страшные годы пройти практически без потерь. А уже в благополучные времена лишился и жены, и дочери.

– Мне очень жаль, – повторил Мариссель. – Я надеялся, что наш приезд поможет вам рассеяться, а получается наоборот.

Наступила неловкая пауза. Мариссель вертел в руках чашку. Глаза Эдера увлажнились.

– Ваши вопросы никоим образом мне не досаждают, – сказал он. – Здесь я чувствую себя достаточно одиноко и рад возможности поговорить.

– Почему ваш сын не захотел жить с вами?

– Когда мы вернулись сюда после войны, он уже был взрослым юношей. Ему было шестнадцать лет, и пять из них он провел вне Германии, в эмиграции. Он совсем не чувствовал себя немцем. Эта страна осталась для него чужой. Я помню, мы обедали в привокзальном ресторане. Несмотря ни на что, мы с женой испытывали некие ностальгические чувства, с сочувствием смотрели на обедневших и почти голодающих людей. За соседним столиком обедала какая-то пара. К ним подошли дети. В костюмах, галстуках, они приветствовали своих родителей по-военному четким поклоном, щелкнули каблуками. Словом, вели себя так, как должны поступать добропорядочные немецкие дети. Но для нашего сына это было дико. Он уехал в Англию, окончил университет и остался в Лондоне.

– Почему он не поехал в Швейцарию?

– Собственно говоря, в Швейцарии у нас никаких корней не осталось. Родственники жены умерли. В сорок первом мы бежали в Швейцарию, потому что у нас не было иного выбора. Я не хотел, чтобы меня призвали в вермахт и отправили на Восточный фронт, и предпочел удрать от призывной комиссии. По тем временам мы прекрасно жили в Швейцарии, но никогда не считали, что останемся там навсегда.

– А ваша жена? Ведь для нее Швейцария была родиной. Неужели и она хотела вернуться в Германию?

– Она была швейцаркой только по рождению и – к счастью для меня – по паспорту. Она с десяти лет жила в Германии, в Кельне.

Наконец спустилась и Черил. Она надела джинсы и свободную блузку с короткими рукавами. Косметики на ней было минимум.

Эдер налил ей чая и отвалил огромный кусок пирога. Черил сделала большие глаза, но отказываться не стала. Она отщипнула кусочек и одобрила пирог.

– Так вы дружили с моей дочерью? – спросил Эдер.

На глаза Черил навернулись слезы.

– Мы познакомились в школе, работали вместе и подружились. Люсиль была замечательной девушкой.

– Да, она тоже рано нас покинула, – вздохнул Эдер. – Хотя мы с женой были уверены, что уж дочка-то останется с нами. Она была таким домашним ребенком, прекрасно играла на рояле. Мы думали, что она станет профессиональным музыкантом. Но и ей не нравилось в Федеративной Республике. Она имела право на швейцарский паспорт, получила его и поехала в Израиль, чтобы искупать вину немцев перед евреями. Соседи здесь, наверное, считают ее дурочкой.

Кухня в доме Эдера соединялась с небольшой гостиной, обставленной очень скромно: простая деревянная мебель, проигрыватель компакт-дисков, большой телевизор. На полу, на столике, на буфете – везде стояли оригинально вылепленные глиняные вазы.

Мариссель взял одну из них в руки.

– Память о жене, – объяснил Эдер. – Когда мы здесь поселились, она сама вылепила всю кухонную утварь: приходилось экономить каждый пфенниг. А потом уже лепила ради собственного удовольствия. Она преподавала в школе рисование, со способными детишками занималась и лепкой.

Черил забралась в большое кожаное кресло с ногами. Теперь она совсем походила на маленькую девочку. Мариссель невольно ею залюбовался. А Эдер продолжал рассказывать. Он был рад, что ему, наконец-то, есть с кем поговорить.

– Я тоже работал в этой школе. Некоторое время даже был директором. Знаете, после войны возникли трудности с кадрами. Оккупационные власти приказали убрать большинство директоров, поскольку они состояли в нацистской партии и воспитывали детей в духе верности фюреру. Это называлось денацификацией. Меня окружное начальство сочло персоной грата: с нацистами не связан, но и не коммунист, не левый. Семь лет я был директором, пока не прислали более молодого коллегу на смену. Я продолжал преподавать историю в старших классах, потом вышел на пенсию.

– Конфликт с новым директором? – понимающе спросил Мариссель.

– Скорее, с новыми учениками. Родители написали на меня жалобу в окружное управление. Они хотели, чтобы дети имели достойное представление об истории родной страны, а я, с их точки зрения, клеветал на Германию. Когда мы с женой начинали работать, в школе учились в основном дети крестьян. А когда это местечко стало модным, из Кельна приехали совсем другие люди.

Когда стемнело, с озера потянуло прохладой. Эдер. Кряхтя, опустился на колени и стал разжигать камин. Черил и Мариссель подтащили кресла поближе к огню.

– Конечно, наши дети чувствовали себя здесьне слишком уютно. И соседи относились к ним отчужденно. Я понимаю, почему они захотели уехать, – продолжал Эдер. – И все же мне жаль, что никто из Эдеров не останется в этом доме.

– Может быть, ваш сын рано или поздно захочет вернуться? – предположил Мариссель. – Сейчас молодое поколение тянется к деревенской жизни. Свой дом у озера – что может быть прекраснее? Надоест ему Лондон, и переберется сюда, а?

Эдер отверг это предположение:

– Когда меня не станет, он продаст дом, и все.

Они надолго замолчали. Мариссель посмотрел на часы. Эдер понял его жест: «Прошу вас, отдыхайте и не обращайте на меня внимания. Я привык засиживаться с книгой за полночь».

Черил и Мариссель поднялись наверх. Стоя у двери спальни, молчавшая весь вечер Черил произнесла:

– Выходит, я буду спать в комнате Люсиль? – она зябко поежилась. – Не очень-то это приятно.

Мариссель обнял ее за плечи.

– Если хочешь, приходи ко мне. Я и не знал, что ты такая суеверная.

– Спокойной ночи, – сказала Черил. – Все дело в том, что я просто не гожусь на ту роль, которую, видимо, должна сыграть. Времена Маты Хари ушли.

Она закрыла за собой дверь комнаты, в которой когда-то жила Люсиль Эдер.

Мариссель пошел в свою комнату. Несмотря на позднее время, поселок еще не спал. Горел свет в окнах соседних домов, проехало несколько автомобилей, и откуда-то лилась тихая музыка. Мариссель разделся и лег.

Но он еще долго лежал с открытыми глазами. Мариссель думал о молодом человеке по имени Мордехай Вануну, которого он никогда не встречал, но о котором знал почти все.

Потом Мариссель вспомнил последние слова Черил.

Глава вторая

Кто дал ей яд?

У израильской разведки была своя Мата Хари. Ее звали Иоланда Хармер, в девичестве Габай. Потом она изменила фамилию и стала Хар-Мор. Она находилась в Египте в критические дни Первой арабо-израильской войны – 1948 года. Ее мать была смешанного еврейско-турецкого происхождения, но в Египте никто не подозревал о ее еврейских корнях.