Страница 79 из 92
Вслед за огнём двинулись наёмники-немцы. Они кричали: «Хох!» — и грозно размахивали тесаками.
К ночи шляхтичи запёрлись в Китай-городе и Кремле, а московский люд и мужики из окрестных деревень тушили пожары и хоронили убитых. Призывно по всей Москве гудели колокола...
К утру пожары стихли, и намаявшийся Артамошка присел на жердь, смежил веки. Одолевал сон. Сквозь дрёму слышал разговоры мужиков.
— С салтыковской усадьбы началось. Боярин, окаянный, свои хоромы запалил и к Гонсевскому подался.
— Ляхи в Кремле спасение ищут.
— И в Кремле достанем. А с ними и бояр.
— Не все бояре ляхам служат. Эвон князь Пожарский на Сретенке бьётся...
В Китай-городе и в Кремле шляхта и немцы отогревались у костров, грозились уничтожить всех московитов. За полночь в Крестовой палате царского дворца собрались бояре и паны вельможные. Хмурился Гонсевский, недовольно косился на бояр. Выждав тишину, сказал:
— Панове, круль не оставит нас без подмоги. К нам уже послан полковник Струсь.
Салтыков вскочил:
— Пока рыцари в город вступят, ополченцы уже в Замоскворечье.
— Они на Чертолье объявились, — заметил Мстиславский. — Их Федька Смердов-Плещеев привёл.
— Это коий у самозванца в окольничих хаживал?
— Тот самый.
Ротмистр Мазовецкий весело захохотал:
— Ах, холера ясна, мои гусары их добже порубили у Чертольских ворот.
Воротынский вздохнул:
— Недруги к стенам кремлёвским добрались.
— Вельможный пан гетман, нам надо очистить от бунтовщиков Замоскворечье.
— Выпалить всю Москву! — забрызгал слюной Салтыков.
Мазовецкий расхохотался:
— Свинью режут, потом палят, а москаля прежде спалят, потом режут.
Гонсевский прервал разговоры:
— Панове, ветер и огонь нам в подмогу. Завтра запалим Москву. Во славу круля нашего, Панове. Смерть москалям! Первыми мы пустим немцев.
— Вельможный пан гетман, — Мстиславский пристукнул посохом, — выгорит Москва, озлобится люд, вся российская земля восстанет! Завтра мы, бояре, призовём московитов к миру.
Гонсевский безнадёжно махнул рукой:
— Пустая речь, Панове, москаль добрый, когда на колу сидит.
Пока Артамошка подрёмывал, привиделся ему келарь Авраамий, будто говорит он строго:
«Ты не исполнил моего слова».
Артамошка хочет сказать, что, когда Москва на ляхов поднялась, к чему нижегородцев звать? Но келарь своё:
«Не оправдывайся, а немедля отправляйся...»
Встал Акинфиев. Головешки на пожарище погасли, холодно, утренний мороз до костей пронизывает. Заалело на востоке небо, звёзды сошли. Умылся Артамошка снегом, направился на Сретенку, где, как он слышал, Пожарский народ собирает.
Несмотря на раннее утро, на улицах полно оружного народа. Отрядами стекались к Китай-городу. Пошёл за ними и Артамошка.
Из ворот, какими Китай-город закрывали; выступили несколько бояр. Остановились перед толпой. Один из них сказал с укором:
— До чего довели московиты, город на пожар обрекли.
Народ зашумел:
— А кто в том повинен? Аль тебе, боярин Мстиславский, не ведомо?
— Не вы ль, бояре, ляхов в Москву впустили?
— Нет, мы под Речью Посполитой жить не будем!
— Цыц! — прикрикнул другой боярин. — Эвон Пожарский, выдь, ответствуй, а не хором галдите!
Толпа расступилась, пропустив наперёд Пожарского.
Артамошка шею вытянул, князя разглядывая. С виду ничем не выдался, и годами не стар и не молод, поди, к сорока подбираются, а взгляд ясный. Идёт с достоинством.
Мстиславский ему говорит:
— Вишь, князь Дмитрий, что с Москвой сделали? Сам ведаешь, мы королевичу присягали не из-под неволи.
— Я, князь Фёдор Иванович, Владиславу не присягал, видит бог, и ляхам не слуга. Вы же у Речи Посполитой в холопах состоите, и ни народ русский, ни Святая Церковь вам не опора. Где патриарх Гермоген? Не вы ли выдали его ляхам на поругание? И люд, какой на ляхов поднялся, не срами. Мы от своего не отречёмся, пока хоть один вражеский воин будет на Руси! Такой наш ответ, бояре! Ежели ляхи оружие сложат, мы их в Речь Посполитую пропустим.
Толпа одобрительно гудела. Ушли бояре, а народ отхлынул от ворот, увидев, как поляки выкатывают пушку, а позади изготовились эскадрон гусар и одетые в броню немцы.
Вдруг кто-то заорал:
— А ляхи сызнова Москву подожгли!
Оглянулся Артамошка дымы и огонь вовсю гуляют. Ветер гнал пламя на Белый город.
— Люди, занимай оборону, сейчас ляхи на приступ полезут! — раздался голос Пожарского.
Дня за три до начала восстания к Москве выступило первое ополчение. Его вели Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий. А на соединение с ними из Владимира и Суздаля, Костромы и Ярославля и иных городов тронулись воеводы Литвин-Мосальский, Артемий Измайлов, Андрей Просовецкий, Фёдор Волконский, Иван Волынский, Фёдор Козловский и многие иные стрелецкие начальники.
Шли неторопко, осторожничали, лишь известие о восстании заставило народ пошевелиться. Посланец князя Пожарского разыскал Ляпунова под Коломной. Прокопий и отрядил воеводу Смердова-Плещеева наперёд, а сам с главными силами, огневым нарядом и обозом двинулся следом.
Пожарский очнулся и первое, что увидал, — чистое небо. Стояла звенящая тишина, и только скрипел санный полоз да слышался похруст шагов на снегу.
Князь Дмитрий попытался поднять голову, но от резкой боли застонал. Скосил взгляд: рядом дворня оружная с самопалами, вилами, топорами к саням жмётся. Увидали, что князь глаза открыл, обрадовались:
— Теперь жить будешь, княже, дай до лавры добраться, а там тебя монахи враз на ноги поставят...
Пожарский вдруг вспомнил: когда ляхи и немцы прорвались к острогу, что возвела его княжеская дружина, высокий шляхтич ударил его саблей. Спасла меховая шапка. И ещё припомнил князь, как пылала деревянная Москва. С треском рушились дома, высоко в небо взметались столбы огня и чёрного дыма. От жары снег стаял, и земля превратилась в сплошное месиво. Крики и пальба раздавались по всей Москве. Пожар наступал на Белый и Земляной города. Ветер усердно подгонял огонь, и он вытеснял отряды восставших.
Острожек, где оборонялась дружина Пожарского, — на Сретенке, рядом с Введенской церковью. По завалу стреляли пушки и рушницы, шляхта и немцы лезли на приступ, схватывались вручную. Князь Дмитрий понимал: не подоспеет ополчение — ляхи подавят восставших...
Но ополчение опаздывало, а полковник Струсь уже на второй день привёл своих гусар к Москве. Остановились его эскадроны у горящих бревенчатых стен Земляного города. Упёрлись кони, храпят, пятятся. Спешились гусары, полковник Струсь саблю обнажил:
— Панове, там золото и панёнки!
Ворвались гусары в Замоскворечье и, не встречая сопротивления, с хохотом двинулись под прикрытием огня...
Лежит Пожарский на мужицких санях-розвальнях, покрытых ковром, под шубой тёплой, а позади ещё сани с пожитками и дворней. Не покинули его, раненного, в горящей Москве...
Сколько народу погибло? Ляхи люд резали, яко мясники скотину... Князь Дмитрий уверен: ныне на врага вся Россия поднимется...
— Поторапливайся, скоро темнеть зачнёт! — услышал Пожарский голос ключника.
Дворня разобралась по саням, кто-то свистнул, и лошади побежали бойкой рысцой.
В третью неделю Великого поста выгорела Москва. Бездомный люд бродил по городу, рылся в головешках в надежде отыскать, что уцелело от огня.
Ночами, когда горела Москва, в Китай-городе и в Кремле было светло как днём. Шляхта веселилась, ругалась и спорила, делила добычу и бахвалилась. Пировали в боярских хоромах, царских и митрополичьих палатах, монастырских трапезных и на подворьях, взламывали амбары и кладовые...
Затворившись в молельне, Мстиславский крестился истово, отбивал поклоны перед образами, шептал:
— Прости, Господи, коли повинен я. Но не желал смертоубийства и не по моей подсказке Москву пожгли. Не я ль к миру взывал? Ан не приял люд мои увещевания. Пожарский гордыней обуян. Кабы он к послушанью склонился, может, и не случилось такого разора...