Страница 17 из 18
В отличие от Сэма я не смогла уйти в лес и к ужину была дома. И хотя моя попытка жить в дикой природе продлилась всего несколько часов, это небольшое приключение было захватывающим. Я слонялась по заболоченной лужайке в конце дороги, вглядываясь в ариземы и раскапывая палкой камышовые корни, собирала дикую землянику на дальней стороне луга. Я нарвала большую охапку цветов лилейника и цикория, чтобы украсить шалаш, который так и не построила. И когда я ворвалась через заднюю дверь перед самым закатом, признаками этого приключения были только толстый слой грязи на моих кроссовках и улыбка на моем лице.
С тех пор я часто задавалась вопросом: что такого привлекательного в этих загородных зарослях, что делает побеги туда такими вдохновляющими?
В моменты радости мы говорим, что мы легкокрылы, парим, вольны и свободны как птицы. Некоторые из наиболее радостных моментов в жизни – те, когда мы так или иначе получаем свободу. Вспомните, в каком восторге распахиваешь дверь на выходе из школы в последний учебный день перед началом летних каникул или суету в офисе, когда часы бьют 17:00 в пятницу. Радость расцветает, когда жесткие ограничения смягчаются. Приятное потягивание в ногах, когда вы выходите из машины, остановившись отдохнуть после долгих часов езды, – это радость свободы. Так же как и сон под звездным небом, езда на авто с откидным верхом, прикосновение прохладной воды к голому телу при купании.
Любовь к свободе начинает проявляться рано. Дети двух-трех лет – неутомимые борцы за свободу и без колебаний устраивают истерику пятого уровня против угнетения детей автомобильным ремнем безопасности или тирании варежек. Радость динамична, ее нельзя втиснуть в рамки или отложить на потом. Мы готовы храбро сражаться за свободу, потому что она дарит нам ощущение радости, как и все, что имеет значение в нашей жизни. Для наших предков возможность кочевания означала, что они с большей вероятностью получат пропитание, более комфортную среду обитания и потенциальных супругов. По той же причине тюремное заключение по своей жестокости уступает только смертной казни, а, говоря о повседневности, среднее кресло в салоне самолета вселяет всеобщий ужас.
Все мы интуитивно осознаем, насколько свободно себя чувствуем, хотя свободу, как и энергию, нельзя увидеть, попробовать или потрогать. Как наши чувства определяют, что в данный момент мы на свободе? Это непрерывный поток, и определить момент можно только через сравнение его с другим. Игровая площадка свободнее, чем класс, а пикник свободнее, чем официальный банкет. Но на каждом конце спектра присутствуют абсолютные величины. С одной стороны – общеизвестные пространства, ограничивающие свободу, как туннель аппарата МРТ или камера одиночного заключения. С другой – те, где чувствуешь безграничную свободу: поля и озера, парки и пляжи. Размышляя об этом, я прихожу к выводу, что наиболее освобождающие места, за небольшим исключением, можно найти в природе.
Я вспомнила об этом прошлым летом, когда мы с Альбертом гостили у друзей, живущих рядом с заповедником на берегу моря в Новой Англии. В один из дней перед закатом мы шли по кошеной тропе между кустов барбариса и высокой травы на поляну. Все взрослые спускались не спеша и вдыхая аромат трав с еле уловимым соленым запахом моря, доносящимся с пляжа. Мальчики – Генри шести лет и Чарли, которому скоро исполнялось три, – бежали впереди, крича и хихикая. Они наклонялись, прятались в густой траве, выпрыгивая и пугая взрослых. Они бегали туда-сюда, размахивая найденными здесь же палками, вовлекая нас в игру, которой мы не могли противостоять. Я работала сверхурочно за неделю до этой поездки, щурилась, глядя в ноутбук с раннего утра и засиживаясь допоздна. Но на этой поляне я почувствовала, что тело мое будто бы стало больше, а разум освободился, как разжимается крепко сжатый кулак.
Конечно, идея о том, что природа дарит нам чувство свободы, не нова. Гораздо интереснее, впрочем, то, что я узнала, когда стала пытаться понять, почему естественная среда оказывает такой освободительный эффект на тело и разум человека.
Идеальный пейзаж
В 1993 году пара российских художников-диссидентов Виталий Комар и Александр Меламид запустили необычный проект. Их интересовали различные художественные вкусы людей по всему миру, и они провели исследование в десяти странах, узнавая, на какое искусство людям нравится смотреть, и углубляясь в такие детали, как любимые цвета, стили, предмет изображения. Когда данные были собраны, они создали «самую желанную» картину для каждой страны – визуальное обощение всех собранных данных [1]. Картины, иллюстрирующие результаты, не были шедеврами, и арт-мир отнесся к проекту больше как к высокоинтеллектуальной шутке. Но в одном эти картины поразительны, и с их художественной ценностью это ничего общего не имеет. От Китая до Турции, от Исландии до Кении – все они изображали пейзаж. В общем-то все они изображали один и тот же пейзаж. За некоторым исключением, «самой желанной» картиной были приятные зарисовки на природе, в окружении зеленой травы с группами деревьев и обилием безоблачно-голубого неба. На них также были небольшие холмы и водоемы, изображения нескольких животных или людей.
Некоторые критики приписывали впечатляющие результаты Комара и Меламида широкой распространенности подобных зеленых пейзажей в принципе. Они обращали внимание, что те же сцены, что и в «самой желанной» картине, типичны для изображений американских и европейских пейзажей от Школы реки Гудзон до золотого века голландской живописи, а также на то, что подобные изображения растиражированы на дешевых постерах и настенных календарях, висящих в домах по всему миру. Возможно, всеобщая любовь к зеленым пейзажам в «самой желанной» картине – это плоды эстетического империализма, где предпочтение пейзажа, естественное для Запада, распространилось по всему миру, как вкус бигмака и кока-колы [2].
Но для ряда теоретиков эволюции невероятное постоянство в выборе «самой желанной» картины имеет другое значение. Этот тип пейзажа популярен не только в искусстве, отмечали они, – он также часто встречается в реальной жизни от выдающихся английских садов, созданных Ланселотом Брауном, до городских парков Фредерика Ло Олмстеда, таких как Центральный парк и Проспект-парк в Нью-Йорке [3]. Часто это стоило больших усилий – превратить кусок земли в один из таких ландшафтов. Например, для создания своих горячо любимых парков Браун и Олмстед вырубали деревья, выращивали траву, копали пруды и придавали форму грунту. Только в Центральном парке Олмстед контролировал перемещение 1,9115 миллиона кубических метров камней, грунта и глины [4]. Эти пейзажи не вполне природные. Вместо этого они поразительно напоминают другую часть света – ту, что большинство дизайнеров и художников, создающих их, никогда не посещали: африканскую саванну.
Большая часть Восточной Африки – это саванна, экосистема, состоящая из лугов, с характерными скоплениями деревьев. В то время как палеонтологи спорят о том, насколько долго проходила эволюция человекообразных в саванне, нет сомнений, что она была значимой средой обитания для всего раннего человечества [5]. У саванны есть определенное преимущество для наших предков охотников-собирателей – больше пищи рядом с землей, чем в лесных массивах, где пища преимущественно находится высоко в кронах деревьев, а также больше белка на квадратный километр по сравнению с любым другим местом обитания на планете [6]. Саванна также обладает привлекательными характерными чертами. Здесь открытые пастбища и цепи холмов обеспечивают обзор достаточно большой дистанции, чтобы заметить хищника и добычу, в то время как удобно расположенные деревья и кустарники защищают от солнца и служат надежным укрытием в случае опасности. Британский географ Джей Эпплтон первым заметил эту привлекательную комбинацию характеристик и ввел термин «видеть, но не быть на виду» для описания привлекательности ландшафта, который предлагает как широкую перспективу (видеть), так и доступное укрытие (не быть на виду). В таких условиях мы находим идеальный баланс между безопасностью и свободой.