Страница 2 из 4
Это была она, моя Агнесс, ее любовь к розовым кружевам осталась неизменной. Я сжал ее локоть:
– Хельмут, твоего генерала звали Хельмут фон Мольтке, ты сама это придумала. И это я был твоим водителем, Агнесс, прекрати кокетничать.
– А ты помнишь, какое это было красивое дело. Ницца, май, Каннский кинофестиваль, все эти лопоухие знаменитости, увешанные камушками до самых носов… А помнишь, какой у нас был шикарный номер в «Негреску» с подлинниками Модильяни в спальне?
– И липовая немецкая генеральша так за него и не заплатила.
Конечно, я помню. Мы тогда здорово порастрясли этих павлинов, поводящих радужными хвостами на красной фестивальной дорожке, а заодно и их спонсоров, гордо надувавших свои золотые зобные мешки как жабы в брачный период. Ницца, Ницца, пестрый порочный калейдоскоп… Кстати, именно в Ницце мы с ней и познакомились.
***
Мне было двадцать лет, я только что расстался со своими напарниками Тру и Сушем. Я придумал, придумал сам, один, шикарную аферу, основная роль тоже была моя, этим двум и нужно-то было только подойти вовремя, и все дела, и лавэ мы делили соответственно, половина мне, половина им на двоих. Где-нибудь на не особо людной улице я высматривал фраерка, такого честного и благонадежного с виду, давал ему пройти мимо, а потом бежал, обгоняя его. И вот в тот момент, когда я пробегал мимо этого фраера, нет, я ничего у него не выхватывал, не тащил из кармана или еще откуда, наоборот, я «случайно» ронял ему под ноги свой лопатник и тут же скрывался в ближайшем подъезде или в подворотне. А ребятишки мои, эти милые гомики, сидели напротив через дорогу, наблюдая за всей этой сценой. Упавший под ноги кошелек один поднимет с целью поживиться, другой, чтобы отдать раззяве, выронившему его, но поднимают все, сто процентов населения планеты. А подняв, или быстренько уходят в сторону, или рвутся догнать меня, но, безусловно, не находят, и далее в некотором недоумении следуют с бумажником своей дорогой, потом открывают его, вдруг там номер телефона или адрес есть, чтобы все-таки вернуть хозяину его вещь. Суш незаметно провожает этого лоха, а Тру поджидает меня и показывает, в какую сторону мне идти. В общем ровно в тот момент, когда фраер открывает мой бумажник, я его догоняю и предъявляю свои права. Громко, между прочим, предъявляю, всячески обвиняя бедолагу в краже. И чтобы он там ни пел, я, выхватив у него из рук лопатник, начинаю вопить на всю улицу, что он украл у меня пятьсот франков или тысячу, это уж как я сам оценил его платежеспособность. Он, конечно, упирается, и вот тут подходят мои ребятки. Они хоть и гомики, но парнишки крепкие, особенно Тру, у него руки как две рульки, ну и морда тоже как-то в этом же ключе, свиная харя с гнилыми зубами и снулыми глазками. Ну они подходят к нам и так интересуются, что за базар не по делу. «Обокрали», – жалуюсь. «Этот?» – «Он самый». Ну и тут они реально начинают на фраерка наступать, что он, мол, на чужой территории работает, и что за такие кренделя надо платить. В общем, снимается с чувачка весь жирок, какой он по несчастности с собой имел. И честно делится по указанной ранее пропорции.
Проработали мы в трех или четырех городах, потихоньку двигаясь в сторону моря, и вдруг Суш потребовал пересмотра договора. Суш, он всегда был более задумчивым, чем его дружок. «Несправедливо, – говорит, что большую часть бабла ты забираешь, поровну надо делить». Я спорить с ними не стал, поровну, так поровну. Поспорь тут, они ребята отвязные, я их на таком дне отковырял, ниже не падают. Вякнешь, – долго не побегаешь, даже мозоли натереть не успеешь. Поделил последнее лаве на троих поровну, и тут же исчез, испарился, растаял как сон в их прокуренных мозгах. Чао, дальше без меня.
Добравшись до моря, я быстро перемещался из городка в городок; Манделье-ла-Напуль, Ле-Канне, Антиб, Кань-сюр-Мер, не задерживаясь нигде больше одного дня, чтобы самому не получить по мозгам за работу на чужой территории. И вот, наконец, Ницца. Кружу по периметру старого города, там, где еще есть чистенькие кондитерские, кофейни и лавки с сувенирами и открытками, вглубь этих мрачных, вечно темных и холодных, как ущелья, кварталов туристы особо не заглядывают, если не ищут цветов порока.
Эту мадам я приметил уже скоро, высокая, холеная, лет тридцать пять, в роскошном белом костюме, брюки клеш и пиджак с большими накладными карманами, босоножки на здоровенной платформе, хотя куда ей, она и так была дылдой, почти на голову выше меня. В крохотной сувенирной лавчонке она пыталась расплатиться пятисотфранковой купюрой, вытащенной из пухлого бумажника, а когда продавец, старикашка в берете, пожав плечами, сказал, что если бы у него была сдача, он бы вообще не стал открывать свой магазин ни сегодня, ни завтра, она молча вернула ему открытки. Потом в кондитерской она взяла большое воздушное пирожное «Анна Павлова», расплатилась и опустила свой бумажник не в сумочку, висевшую через плечо, а в левый карман своего блейзера. Я смотрел на нее с улицы через витрину. Молодец! Вот она выходит, держа тарелочку с пирожным двумя руками, щурится на ярком солнце, выбирая себе столик на террасе. Я зайду с ее левой руки, подтолкну слегка под локоток, пусть пирожное опрокинется на полотняный пиджачок, и, рассыпаясь в извинениях, вытащу, выужу золотую рыбку из ее кармана. Не в первый раз, я, можно сказать, мастер, так аккуратно вас препарирую, вы и не заметите.
И вот мы сшиблись плечами, пирожное полетело вместе с тарелкой на тротуар, она ахнула, я ойкнул, мои пальцы были уже у нее в кармане, на удивление, абсолютно пустом. И тут же мое запястье в этом чертовом кармане тисками сжали холодные сильные пальцы, а второй рукой она, будто приобняв меня за шею, крепко схватила за волосы, задрав мою голову вверх. И прошипела:
– Что, мальчишечка болезный, мелочь по карманам тыришь? Честных фраеров щиплешь?
Я настолько обалдел, что смог только, вылупившись в ее прищуренные глаза, брякнуть:
– А лопатник-то где?
А потом эта ведьма заголосила. Но совсем не то, что я ожидал, не «караул!», не «грабят!» и не «полиция!», она заорала:
– Руди, мальчик мой! Где ты был все это время? Мы уже похоронили тебя!
На нас стали оглядываться посетители и прохожие. Из кондитерской выскочил хозяин:
– С вами все в порядке, мадам?
Я попытался отпихнуть ее свободной рукой, но она крепко прижимала меня к своей груди:
– Руди, ты не узнал меня? Не узнал свою тетю Агнесс?
Из глаз ее брызнули слезы, теперь она обращалась к месье патисье, а заодно и ко всем любителям уличных происшествий:
– Это мой племянник Руди, мы потеряли его восемь лет назад. Была страшная война, на этом… на Ближнем Востоке… Вы знаете, там все время какая-нибудь война, а мой брат, он был дипломатом, и вот мы бежали, мы ехали через пустыню, а тут эти бандиты, стрельба, взрывы… Мой брат погиб у меня на глазах, я была ранена, очнулась в какой-то больнице, кругом одни арабы, я просила, я требовала, они ничего не понимают, ни слова. Где Руди, где мой мальчик? Ничего, ничего… И вот тут… сейчас… это чудо, чудо!
Она нежно поцеловала меня в щеку и зашипела мне в ухо:
– Сейчас я отпущу тебя, щипачок. Ты можешь бежать и продолжать стричь шерстку с овец, пока тебя не поймают и не закатают на нары года на три-четыре. А можешь остаться, и тогда у тебя будет шанс узнать что-то новое и интересное.
Надо думать, я остался. Хозяин забегаловки, очень довольный, прыгал павианом вокруг нас, этот душещипательный балаган собрал ему еще десяток клиентов, он выкатил нам по чашке кофе и пару пирожных:
– За счет заведения, мадам, за счет заведения…
И мы уселись в самом дальнем уголке террасы. Первым делом она вытащила из только что совершенно пустого кармана, где я ловил золотую рыбку, маленький кружевной платочек, такой слащаво розовый, девчачий, и стала тщательно вытирать руки, бормоча себе под нос: «Голову мыть надо, волосы сальные, дотронуться противно». Потом спросила: