Страница 1 из 4
В оформлении обложки использована художественная работа автора. Все использованные в тексте тллюстрации – так же работа автора.
Солнце, наконец, зашло за гору, океан прекратил нестерпимо сверкать, тени от платанов стали мягче. По променаду вдоль каменистого пляжа побежали в ярких футболках и шортах вернувшиеся с работы клерки, мальчишки с криками забрасывали мяч в баскетбольное кольцо, с погрузившегося в тень песочного пляжика ушли последние туристы. Ничего этого я не видел, на окнах были опущены белые жалюзи, но для того, чтобы знать, необязательно видеть. Это происходило каждый день, за неделею неделя, за месяцем месяц. Сказал бы, и за годом год, потому что и это правда, но мой личный первый год на этом острове еще не закончился, так что с этой фразой я пока погожу.
Еще через час стемнеет. Пора выбираться из своей норы. Я бросил на пол новый криминальный романчик Алекса Куза «Бритва Оккама», время умственных упражнений закончено, пора переходить к культу тела. Побегать босиком по песку в бухточке: двадцать кругов, двенадцать километров, один час; поплавать в холодной, густой, как пересоленный суп, океанской воде: четыре круга, чуть больше километра, тридцать минут; и так каждый день в пять часов вечера, в любую погоду, кроме настоящего шторма. Я не самоубийца, я пенсионер, мне уже за шестьдесят, и если поддерживать себя в форме не сейчас, то вообще, когда. Наплававшись, – тут же на пляже под душ, лучше соль смыть сразу, чем потом стряхивать ее, мелкую с лысины, выковыривать из-за ушей. Вернувшись к дому, я не поднимаюсь к себе, а устраиваюсь на площади за одним из вынесенных из бара столиков среди таких же стариков, получаю свою бутылочку пива, крохотную, всего двести миллилитров, совсем детская порция, и свои газеты: «Дневник», «Новости столицы» и «Трибуну», мой ежевечерний ритуал.
Меня зовут Гонсалу Араужу Гимарайнш да Кошта, но на площади возле церкви Чудес Господних завсегдатаи крохотного бара без названия зовут меня Гонзу-Лейтор, Гонзу-Читатель. Я зову своих приятелей голубями, не вслух, конечно, боже упаси. Но согласитесь, они очень похожи на этих серых городских бездельников. Собираются стайками на площади мелковатые мужички, чуть ли не с раннего утра важно прохаживаются, кренясь из стороны в сторону при каждом шаге, кружат группками, воркуют. В середине дня – порск, разлетелись в разные стороны по домам обедать, а после сиесты снова слетаются сюда, и снова кружат по выложенной морской галькой площади. Они громко приветствуют друг друга, будто только что вернулись из дальних заморских краев, обсуждают дела чужих племянников и двоюродных сестер, хвастаются достижениями своих сыновей, которые тоже вот-вот перейдут в категорию пенсионеров и окажутся тут же. Да, еще днем, пока светло, они играют на площади в домино, в карты или в русское лото, но тогда уж всей большой компанией. Рассаживаются с карточками, закрывают циферки монетками и камушками и кто-то один, самый ответственный и хорошо видящий, выкрикивает номера, вытаскивая деревянные бочонки из мешка: «Девяносто, два, четыре, барабанные палочки, шесть, девочка, восемь…»
Сегодня все было, как всегда. Зажглись разноцветные гирлянды на деревьях и вифлеемские звезды на фонарных столбах, только что отгуляли Рождество, и неостановимый праздник катился в сторону Нового Года. Круглая и желтая, как сыр, луна выскочила из-за растворившейся в черном небе горы и разбросала по океану сверкающую рыбью чешую. Бар наполнился местными завсегдатаями и туристами из двух гостиниц. По телевизорам внутри над стойкой и снаружи на террасе шел матч Ливерпуль – Арсенал. Поэтому народу собралось много, свободных столиков не было. И стоял на площади немолчный гвалт. Я читал свои газеты.
Из широко распахнутой двери бара вышла с маленькой чашечкой кофе толстая старуха, с неожиданной для ее бегемотьего тела грацией проплыла в тесноте террасы, нависла круизным лайнером: «Не побеспокою?», уселась за мой столик. Долго помешивала ложечкой свой кофе. Свет фонаря падал на ее руки, ухоженные, с гладкой белой кожей, без всяких старческих веснушек и выступающих вен, такие руки бывают у аристократок, не поднимавших в жизни ничего тяжелее веера. Старуха пялилась на меня, разглядывала без всякого стеснения. Что этой старой корове надо-то? Я отложил «Новости» и тоже уставился ей в лицо. Ей было хорошо за семьдесят, когда-то она наверняка была красива, округлое полное лицо, большие голубые глаза, светлые прямые тяжелые волосы, высокая большая грудь. Такой я увидел ее в прошлом, мысленно сняв с тела рыцарские латы жира и возраста. И тут что-то шевельнулось у меня в мозгу, очень знакомая получилась картинка. Угадав искру узнавания в моих глазах, она медленно отодвинула от себя так и не тронутый кофе, встала и двинулась мимо церкви в сторону моря. Когда она скрылась из виду за поворотом, я поднялся и, тоже не спеша, остановившись пару раз переброситься вечным «Как дела?» с кем-то из вновь подошедших, пошел туда же, к набережной. Здесь только один путь.
Она стояла на горбатом пешеходном мостике, перекинутом через речку в точке, где та, наконец, добиралась до своего великого финиша. Начался прилив, и океанская вода, шипя на камнях, заполняла речное русло. Я встал рядом, облокотившись о перила:
– Как ты нашла меня?
– Давно ты здесь?
– Почти год.
– Чем занят?
– Живу. А ты?
Мы разговаривали, стоя рядом, но глядя прямо перед собой в белую пену прибоя.
– Я не искала тебя. Приплыла сюда на Новый год. Вчера случайно увидела тебя, не сразу узнала. Постарел, лысый стал как колено. Загорелый такой, впрочем, ты всегда был смуглым. Настоящий португалец. Только походка осталась прежней, пританцовывающей, вот по ней я тебя и узнала. А я растолстела сверх всякой меры, диабет, старая кошелка. Никому не нужная одинокая пенсионерка.
– Ты старая кокетка, Агнесс. Ты всегда была кокеткой, этого у тебя не отнять. Приплыла, говоришь. Так это твое корыто болталось перед пляжем два дня?
– Правда, она красавица?
– Океанская яхта Азимут 77S. Пенсионерка, говоришь. У нас в баре спорили, саудовский шейх к нам приплыл или английский миллионер. Я сказал, русский, сейчас русские – самые богатые, мне поверили.
– А это никакой не шейх, это я. И между прочим действительно уже лет восемь, нет больше… Сколько мы с тобой не виделись, Руди, лет пятнадцать?
– Двадцать лет, Агнесс, двадцать.
– Ну значит, лет двенадцать как я на пенсии. Веду тихий, размеренный образ жизни. Крохотная квартирка в пригороде Гамбурга, вокруг в основном такие же старики.
Она повысила голос:
– И между прочим, я вырезаю талоны на скидки в супермаркете. Да! Я должна экономить! Что скажут соседи, если увидят, что я живу не по средствам?
– Что они скажут, если увидят твою яхту?
– Господи, Руди, где они увидят-то ее? В нашем тесном дворике, справа от помойки?
Мы уже не стояли на мостике, мы прохаживались по набережной, сначала – мимо украшенных лампочками пальм и треугольных сверкающих псевдоелок до теннисного корта и часовенки Святого Рока, потом обратно мимо бухты с пляжем из ярко-желтого, привезенного из Марокко, песка, мимо маленькой марины, где постанывали, поскрипывали, непрерывно пританцовывая на мелкой волне, катера и яхты, тоже маленькие, куда им до агнессиного плавучего дворца. Она опиралась на мою руку, и опиралась все сильнее, таскать свое грандиозное тело ей было нелегко. И я предложил пойти ко мне, взять бутылку скотча в баре и поговорить уже спокойно, в комфорте, как положено двум старикам.
– Только не называй меня Руди. Мое имя Гонзу.
– А чем тебя не устроило имя Руди. По-моему очень благородно: Рудольф. Когда я была вдовой немецкого генерала… Ах мой бедный Клаус! – у нее в руках оказался крохотный розовый кружевной платочек, и она стала театрально вытирать им слезы, – так вот, когда я была вдовой немецкого генерала, моего водителя звали Рудольф. Прекрасный, чуткий юноша…