Страница 15 из 25
Давайте разграничим, что должно интересовать идеологию и что должно интересовать читателя. Чтобы книга имела успех, даже в случае пропагандистской ее направленности, недостаточно репрессий и принуждений, она должна соответствовать настроениям людей. Поэтому в соцреализме все известные типы сюжетных ходов – любовь, конфликт старших и младших – должны были присутствовать, поскольку именно они составляют структурный каркас. Литература несет большой объем развлекательности, когда его подменяют идейностью, суть литературы разрушается.
У Сталина на встрече c украинскими писателями было интересное замечание. Он сказал, что в театр ходят не только члены партии, поэтому там не должно быть произведений чисто коммунистической направленности. Понятно, что именно они и были, но театр времени брежневского «застоя» и позже почему-то предоставлял определенную отдушину, которой могло и не быть в печатной литературе. Устное слово в отличие от печатного, даже в условиях цензуры, сохраняло свою силу и свои особенности.
Понятно, что во многом перед нами управление неуправляемым, поскольку литература как творческий процесс всегда будет сопротивляться любому варианту управления. Можно руководить цензурой, газетами, издательствами, то есть процессами распространения литературы, но сложно руководить написанием произведений, то есть процессом их созданий. В первом случае это процесс коллективный, во втором – индивидуальный.
Интересно, что есть свидетельства встреч Троцкого и Флоренского: «Раритетные, опубликованные в Париже в 1993 году, воспоминания одного знакомого Флоренского заставляют задуматься о его отношениях c Троцким. Тем более что именно они стали, видимо, причиной его казни в 1937 году. Автор воспоминаний был свидетелем лишь трех встреч Флоренского и Троцкого, но на самом деле их было больше. Один раз Троцкий приезжал, чтобы о. Павел нашел для него книгу об ангелах и демонах народов и стран и о том, как правителям стран c ними общаться. Второй раз к приезду Троцкого Флоренского не выпустили из лаборатории, т. к. он был в рясе. Но Троцкий потребовал вызвать его, выстроил всех остальных в длинный ряд, и они оба прошли сквозь этот строй ученых и обнялись у всех на виду. В третий раз Троцкий c Флоренским демонстративно ездили в автомобиле по Москве, и революционные матросы пугались: „Снова нами попы будут управлять!”» [26].
Но у Флоренского по жизни был свой интересный проект – он интересовался архаизацией сознания, что, по сути, может привести к новым типам воздействия, утраченным на сегодня, которые, возможно, заинтересовали и Л. Троцкого.
Наталья Бонецкая пишет: «Флоренский был наделен способностью, близкой к древнейшему сумеречному ясновидению, как иногда называют восприимчивость первобытных людей к тонкоматериальным феноменам. […] Восприятие всего подлинно священного для Флоренского соединялось c состояниями иррациональными: эти последние казались ему необходимым условием для… скажем аккуратно, – достижения священнодействием его собственной цели. […] Речь у Флоренского идет о некоей завороженности – в смирении от поклонов; в полунаигранном страхе перед „добродушно-свирепым” „рыканием” тучного диакона; в подчинении души „темпу и ритму” – глубинной музыке службы. Заколдованность, зачарованность действительно императивны для богообщения: ведь богослужение в глазах Флоренского – это род магического действа. […] По Флоренскому, богослужение Церкви – это что-то вроде сеанса коллективного гипноза, транса, едва ли не родственного шаманским радениям. В богослужении Флоренский ценил то, что архаизирует душу человека; но это ложное, прелестное переживание церковной молитвы. Нерассеянное стояние именно в смыслах церковного слова – вот то, чему учат наставники духовной жизни, что соединяет c Богом Логосом. Флоренский утверждает, что восприятие богослужения как заклинания „удивительно как пробуждает касания Вечности”. Но почему, в самом деле, сонное, бессмысленное мление приобщает именно к „Вечности”, а не сводит душу в заурядное бессознательное? Флоренский зовет православного человека в архаику, отрицая историю и промыслительную эволюцию… Не обыкновенное любопытство влекло Флоренского к тайным наукам, но нечто гораздо более принципиальное – стремление к возрождению (прежде всего в себе самом) архаического человека. […] Древние науки имели религиозный источник. И вот как живо Флоренский воспроизводит рождение астрологического знания: „Маги, постясь и вкушая священные наркотики, приступали к наблюдениям. На головокружительной высоте башен Вавилонских, в одиночестве, в священном трепете созерцали они, неподвижные, хоры небесных светил. <…> Ведь это прямое средство для самогипноза, для экстаза, для исступления! И, в экстатическом состоянии, они вещали, что виделось; планетные духи воплощались в них <…>. Так возникла астрология <…>”. Состояние „экстаза” под действием „священных наркотиков” оптимально, в глазах Флоренского, для обретения знания существа вещей – для духоведения, богообщения. Атмосферу православного богослужения этот архаический иерей – „жрец”, согласно его самохарактеристике, – хочет приблизить к вавилонской „священной” ночи c ее наркотическими воскурениями и экстатическим трепетом. […] Надо называть вещи своими именами: проект жизни Флоренского заключался в возрождении язычества – во внесении языческого мироощущения в религию, науку, этику» [27].
Близкие рассуждения можно встретить в анализе работы миссионеров, где их работа становится удачной, когда человек чувствует в своей душе нечто иное, прикосновение к чему-то большему, чем он знал до этого.
Кстати, Б. Парамонов говорит о связи эстетики и тоталитаризма: «Этот строй мыслей легче всего понять на примере Константина Леонтьева, у которого эстетизм порождает тоталитарную организацию. Вот эта его формула: красота есть деспотизм формы, не дающей материи разбегаться. Разбегание материи – это энтропия, смерть. Получается, что эстетика – это самая важная наука, самая всеохватывающая, поистине онтология, учение о бытии. Вот этот момент важнее всего понять: тоталитарный общественно-государственный строй ориентирован эстетически. Потому что именно произведение искусства организовано тотально, тоталитарно, в нем нет, не должно быть неувязанных элементов. То есть в нем нет свободы» [28].
СССР имел достаточно жесткое деление на социальные группы, например, детей, комсомольцев и взрослых людей, к которым применялись разные методы воздействия. Дети и комсомол находились в более жестких рамках коллективного поведения, поэтому процессы их воспитания были более успешными.
Дмитрий Холявченко пишет: «Комсомол в последние десятилетия был одной из важнейших структур по генерации абстракций, которые благодаря пропаганде и мобилизации подменяли собой индивидуальные потребности молодого человека. Или хотя бы откладывали их на будущее. Подобные игры c абстракциями опасны тем, что ускоряют деградацию социально-экономических взаимоотношений, приводят к усталости и недоверию людей, увеличивают цинизм и коррупцию во всех структурах власти. Человек всегда сильнее абстракции. И это вопрос не только о противостоянии человека системе. В большинстве случаев это вопрос о стремлении человека жить параллельно системе или пользоваться этой системой в личных интересах. В условиях, когда реальность подменяют заблуждения и идеологические штампы, а внешне это вырождается в значки, формализм, общественную нагрузку и трескучие словеса, делать это становится проще» [29].
Интересно, что Д. Холявченко говорит о том же нарративе, не называя его, только со стороны реальности, акцентируя расхождение между ними. Но следует помнить и различие сталинского и послесталинского периода. Если в первом случае такой нарратив имел право на существование, то во втором он его потерял.
Учитывая то, что нарратив соцреализма столь же близок новостному, а не только литературному пространству, поскольку должен удерживать в себе не только идеологические требования, но и реальности нужного порядка, мы можем также анализировать его c точки зрения соответствия требованиям информационного пространства (см., например, разные понимания российского информационного пространства у Н. Ковалевой [30]). И, по сути, нарратив соцреализма несет в массовое сознание те же месседжи, что и газета или радио. Он действительно выступал в роли строителя нового, даже в тех случаях, когда его еще не было в реальности. И сталинское понимание писателей как «инженеров человеческих душ» тут очень кстати.