Страница 13 из 25
Отсюда, просто из официальных документов, напрямую следует нарратив врага: «Согласно „Положению о принудительном привлечении лиц, не занятых общественно-полезным трудом” от 7 апреля 1920 г., подписанному Ф. Э. Дзержинским, в лагерь могли отправить лиц c „уголовным прошлым” и „злостно уклоняющихся” от всеобщей трудовой повинности. При этом „не занятыми общественно-полезным трудом” считались лица: „живущие на нетрудовой доход; не имеющие определенных занятий; безработные, не зарегистрированные в подотделе учета и распределения рабочей силы; хозяева, ремесленники, кустари, не зарегистрированные соответствующими органами, нарушающие кодекс о труде и правила, установленные для частных предприятий; торговцы, нарушающие правила частной торговли; советские служащие, занимающиеся посторонними делами в рабочее время или манкирующие службой; фиктивно учащиеся” (Известия 1920: 15). Пожалуй, любой человек мог оказаться в лагере» [12].
В каждом нарративе заложены разные движущие силы и разная степень сопротивления. Нарративы, повествующие об успехе, всегда строятся на преодолении трудностей. В нарратив революции 1917 года тоже было вписано вооруженное сопротивление прошлой власти, которого на самом деле не было.
Гелиана Сокольникова, дочь известного большевика Григория Сокольникова, вспоминала: «Когда были открыты партийные архивы, мне попалась анкета, в которой его (Сокольникова – Г. П.) рукой было написано, что в ночь Октябрьского переворота он c Лениным спал в Смольном на газетах. К утру из Зимнего дворца пришел Антонов-Овсеенко, известный большевик, и сказал: „Временное правительство сняло c себя все полномочия”. Никаких штурмов, никакой стрельбы, никаких посторонних людей отец не описывает» [13].
Создавая из индивидуальных писателей вариант фабрики коллективного труда, следовало дать им в руки инструмент ОТК, которым и оказался соцреализм. Андрей Жданов объяснял его на первом съезде писателей таким образом: «Наша советская литература сильна тем, что служит новому делу – делу социалистического строительства. Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ. Что это значит? Какие обязанности накладывает на вас это звание? Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как „объективную реальность”, а изобразить действительность в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться c задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма. Наша советская литература не боится обвинений в тенденциозности. Да, советская литература тенденциозна, ибо нет и не может быть в эпоху классовой борьбы литературы не классовой, не тенденциозной, якобы аполитичной» [14].
Однако следует признать, что это достаточно расплывчатые определения. Они, конечно, позволяют наказывать за неправильность текста, но отдают творческие правила его написания писателю, который сам должен догадываться, что такое хорошо и что такое плохо. А это в условиях государственной монополии не только на водку, но и на информационные и виртуальные потоки заставляло писателей скорее идти на шаг дальше в выполнении наказов партии, чем недовыполнять их.
Евгений Добренко акцентирует в соцреализме инструментарий создания реальности: «соцреализм не есть нарратив; он есть дискурс, производящий – при посредстве нарратива – реальность» [15].
И это стопроцентная правда, но она не исключает того, что как литературная форма соцреализм, конечно, был нарративом определенного вида. Его попытались сделать «инструкцией» по поведению, даже в чем-то преуспели. Но чем больше в тексте будет «инструкции», тем в ней меньше остается художественного.
Алексей Святославский представляет свой аргумент в защиту соцреализма: «Постсоветская критика и публицистика ополчились на соцреализм из-за так называемого советского мифотворчества, которое морочило людям головы пустыми обещаниями рая на земле. Однако такая критика, по сути, некорректна, поскольку очевидно, что всякое общество живет своими мифами, своей верой, своей надеждой, и постсоветская Россия не стала исключением, правда, потеряв в своем коллективном созидательном потенциале, который естественным образом снизился при переходе к „обществу потребления”» [16].
СССР называл себя самой читающей страной в мире. И это действительно требовало работы целой фабрики писателей. Именно для них «конструкторы» и создали соцреализм как самый правильный вариант советского нарратива.
Еще одно замечание Е. Добренко практически на ту же тему строительства новой жизни, а не искусства: «Массовое искусство, искусство политическое, искусство ли вообще – пропаганда, официоз, китч? Соцреализм – это и то, и другое, и третье. Характерно, однако, обстоятельство: именно те, кто более всего уверены в том, что сталинское искусство – соцреализм – искусством не является, склонны рассматривать его именно в категориях искусства (пусть и плохого), не находя в нем основных параметров художественности – свободы, творчества, глубины, мастерства. Я же исхожу из того, что соцреализм выполнял социальные функции искусства, но, имитируя искусство, он не был и чистой пропагандой. Выполнять функции искусства – не значит быть искусством и рассматриваться в качестве искусства (а потому и определяться как „плохое искусство”). Соцреализм понимается здесь как важнейшая социальная институция сталинизма – институция по производству социализма. Как таковая она выполняла по необходимости и эстетические функции, из чего, конечно, не следует, что соцреализм становится искусством (эстетические функции попутно выполняют, например, одежда, обувь или мебель, но от этого „мебельное искусство”, „искусство моды” или „искусство сапожника” не заменяют основных функций „мебельного производства”, производства одежды и обуви). Основная функция соцреализма – создавать социализм – советскую реальность, а не артефакт. Точнее, реальность-артефакт» [17].
В принципе это хорошая гипотеза программирования даже не поведения, а реальности в целом. Она может быть даже усилена тем, что СССР одновременно создавал и нового человека, то есть человека c иными реакциями и другой моделью мира в голове. По этой причине у власти была любовь к проектам такого рода, как работа по перевоспитанию малолетних преступников Антона Макаренко. Нечто сходное потом проявилось в китайском проекте по промывке мозгов американских военнопленных, которые в результате боялись возвращаться домой в США. Их отправляли, убедив, что американская компартия им там поможет.
Создание нового человека облегчалось закрытостью советской системы, когда все – образование, наука, искусство, медиа – говорили одним голосом. Не было и не могло быть другой мысли, особенно у человека, который c детства прошел этот инжиниринг. Соцреализм относился к текстовому, литературному инжинирингу. Было воспитание коллективом, как у Макаренко, и было воспитание литературой, когда эмоциональная активация массового сознания закрепляла уже не в голове, а в душе, кто есть кто, где враг, а где друг.
Катерина Кларк считает, что понимание того, что такое социалистический реализм может быть найдено не в теоретических статьях, поскольку написанное там может меняться, а в практических примерах [18]. Она настаивает, что есть канонические тексты, но нет канонического понимания соцреализма. Она подчеркивает следующее: «Западные обозреватели обычно видят советскую духовную историю как бесконечную борьбу между режимом и мыслителями, а отношения самих советских интеллектуалов – как цепь столкновений между либералами, мечтающими о меньшей муштре и возможности отойти от основополагающей фабулы, и консерваторами, поддерживающими режим. Реальная история была куда более сложной. Беда подобного моделирования истории не в том, что используемые понятия неточны, но в иллюзии, что две противоборствующие силы – режим и интеллектуалы – могут в каких-то обстоятельствах быть автономными и независимыми системами. На самом деле они связаны друг c другом гораздо крепче, чем во всех остальных культурах. Более того, в СССР просто не существовало чего-то вне истории, то есть вне „правительства” или „партии”. Они являются частями культуры, к которой принадлежат. В действительности сама партия в известном смысле есть только группа в количественно большем классе интеллигенции. Более того, она гнездится внутри него, ограничиваясь внутренними дебатами и зачастую отстаивая ценности, до того провозглашаемые инакомыслящими. Мы подозреваем, что также не существовало и полностью независимой литературной системы».