Страница 79 из 147
Хмельницкий с трудом сдерживал волнение:
- Ну, здравствуй, здравствуй, сынок... Не утерпел я, не подождал дома, как советовала пани Мелашка. Пошел по велению сердца, чтобы встретиться. Это ничего, сынок, что встретил я тебя не смиренно стоящим перед алтарем... Дай бог счастья и молодой послушнице... Да не смущайся, сынок, ведь ты тоже человек. А все человеческое на этой грешной земле не было чуждо вам, и родителям, и дедам, и прадедам нашим. Чего же смущаться?.. Привет тебе и благословение от матери. Беспокоится она.
- Плачет она, батя? - нетерпеливо спросил Богдан, вспыхнув при этом, как искра.
- Успокойся, Зиновий. Все матери и от радости плачут, такой уж женский пол плаксивый. Если бы не плакали - не любили бы...
И умолкли. Богдан в этих словах отца уловил намек на слезы Христины. Затем они еще раз обнялись и пошли домой. Понимая настроение сына и его смущение, вполне естественное в его положении, отец первым нарушил молчание:
- Хороший человек пан Максим из Могилев-Подольска. Предлагал ему возглавить вооруженную охрану Чигиринского староства...
Богдан с благодарностью произнес:
- Не для Максима это, батя. Такие люди не любят подчиняться королевскому правительству.
Вышли за деревянную изгородь монастыря, стали спускаться по тропинке, тянувшейся вдоль Днепра, мирно беседуя.
- Подчинение - это порядок, обязан подчиняться: гетман ведь один бывает в казацком войске. Не всем и гетманами быть, - улыбаясь, поучал отец.
- Один, - вздохнул Богдан, уступая отцу дорогу. - Но и тот хуже Максима. В республике Солнца, батя, может быть, Максима и не избрали бы главным директором республики: он не метафизик, не астроном, не теолог... а простой кузнец. Зато политик для нашей земли достойный. Такому... и не только гетманом быть, батя...
- Не знаю, сынок, что это за республика. Наверное, ты вычитал об этом в книгах коллегии?.. Ну, а если уж и гетманства для кузнеца мало, подождем, когда шляхта изберет его королем Речи Посполитой... - засмеялся отец.
- А вы не смейтесь, батя... Читал я не о Максиме, и не из коллегии были те книги. А Максим - мой побратим!
- Да я ведь шучу, Зиновий. Хороший, говорю, хлопец твой Максим. Хотелось, чтобы такой падежный человек всегда был под рукой. Помяли тебя, сынок, проклятые басурмане здорово.
Богдан посмотрел на отца и опустил глаза долу. По-детски проглотил комок душивших его слез - то ли от обиды, то ли от гордости. А может, от чего-то совсем другого.
- Разве только басурмане, батя?! А вам разве легко приходится? Пан Мусий все рассказал мне, знаю... Что сказала мама, когда узнала про мои путевые злоключения?
Старший Хмельницкий сдержанно вздохнул, но улыбка по-прежнему освещала его лицо. Ведь он - отец, и хотя в душе упрекал сына за какие-то недозволенные поступки, по не мог скрыть и своей радости. Перед ним стоит его сын, его надежда, живым вышедший из жестокого боя! Да еще и какой сын - возмужавший. И как участливо он сказал: "А вам разве легко приходится?.."
- Ты хорошо знаешь свою мать, Зиновий. Не скрою, правду скажу, как она велела. "Хвалю, говорила, в деда пошел, казаком стал!.." И плакала, и смеялась, услыхав эту весть... Ну, дай боже тебе здоровым вернуться домой. Да об этом еще все вместе поговорим. Ведь я приехал за тобой.
- Максим тоже приехал?
- Максим, наверно, вернулся в Терехтемиров, там собирают казацкую раду. А слепого Богуна оставил у друзей казаков...
7
Михайлу Хмельницкому пришлось подождать еще несколько дней, уступая настойчивым советам Борецкого и Мелашки. Сам же Зиновий уверял, что он уже совсем здоров и готов хоть сейчас отправиться в путь. В доказательство он бодро поднимался с кровати, ходил по комнате, приседал. Отцу тоже хотелось как можно скорее увезти сына домой. Настоятель Иов Борецкий приобрел у монахов Печерской лавры карету, подобрал пару крепких лошадей в упряжку, выделил людей для сопровождения. Богдан, узнав, что ему готовят карету, решительно заявил отцу, как только остался с ним наедине.
- Батя, вы знаете, что у меня есть отличный турецкий скакун, наверное, Максим подробно рассказывал вам о нем...
- Нет, нет, Зиновий! Поедешь в карете, - перебил отец, поняв, о чем хочет говорить с ним сын. - К тому же тот конь...
- В карете? Ни за что не поеду! Тетя Мелашка поедет в карете! категорически заявил Богдан и собрался уже выйти из комнаты, но остановился: - А что, батя, вы хотели сказать о коне: разве он плохой или я не справлюсь с ним?
- Конь славный, видел его. А ездить верхом сам учил тебя. Но Максим говорил мне о каком-то казаке-перекрещенце, который интересовался конем. Где он да у кого? Не собираются ли турки отомстить, засылая лазутчиков?
- Спасибо Максиму за вести, верный он побратим. А я все-таки поеду на своем коне! Карету пусть готовят для тети Мелашки и вещей.
Эта новая черта в характере Богдана не пугала отца. Он еще больше гордился сыном. Это не какие-нибудь детские капризы, а настоящая мужская твердость. Отец увидел перед собой не чигиринского подростка, а взрослого, с окрепшей волей юношу, который прислушивался к советам людей и сам давал советы. Сказывались годы обучения в коллегии, годы приобретения жизненного опыта. Отцу оставалось только гордиться таким сыном. Правда, в желании Зиновия совершить такую дальнюю дорогу верхом на турецком жеребце, а не в карете братчиков проявлялась и присущая казакам удаль. А это не слишком-то было по душе уряднику королевского староства.
Наконец сын и отец пришли к согласию. К госпитальному крыльцу подвели оседланного буланого коня. Отдохнувший и уже застоявшийся конь радостно заржал, несколько раз встал на дыбы и попытался схватить за плечо казака, который его сдерживал.
- Ну, ты!.. Турок басурманский! - крикнул тот с теплотой в голосе, хлопая по шее красивого коня.
Провожать Богдана пришли преимущественно бурсаки младших классов. Всем им учителя вдалбливали в головы, что всякий верующий юноша должен стать государственным мужем или воином! И кто из них не мечтал стать таким храбрецом, как сын чигиринского подстаросты, надеть такой кунтуш, подпоясаться поясом, на котором висела кованная серебром сабля! А конь настоящий буланый дьявол, а не конь! Темная полоска тянется по хребту до самого хвоста...