Страница 75 из 147
Вдруг он вспомнил слова пани Мелашки о том, что наставники братства до сих пор не верят, будто иезуитам не удалось в течение шести лет обратить Хмельницкого в католика и что он не изменил православию! Мысль об этом принудила его несколько раз усердно осенить себя крестным знамением. При этом он наклонял голову и его буйные волнистые волосы низко спадали на грудь. Максим Кривонос советовал ему побрить голову по казацкому обычаю, но пани Мелашка не разрешила этого делать, не посоветовавшись с матерью.
- Покаяния дверь отверзи ми, пречистая и всеблагая дева! - раздался бас архидиакона.
Казалось, даже пол зашатался под ногами. Но к этому грому уже привык Богдан за время литургии. Даже высокий голос солиста - тенора из мужского хора, звучавший на весь собор, не тронул юношу, не взволновал его.
- Пока-яания... - пронесся возглас солиста и замер, отражаясь эхом в дальнем уголке алтаря.
Наступила краткая, едва уловимая пауза.
И вдруг... у юноши захватило дух, все его существо затрепетало. Он лихорадочно вздрогнул, и все предстало перед ним в ином свете. Ни пламя свечей, ни золотые ризы, ни даже страдальческий образ усекновенной главы, стоявшей перед самыми его глазами, - ничто сейчас не могло сдержать неожиданный трепет сердца. Вмиг померкла вся торжественность богослужения, исчезли мысли об униатах с их гнусными попытками захватить главенство в религиозном мире Киева.
- Отве-ерзи ми... пречистая... - вырвалась мольба девушки, нежным крылом задела сердце юноши, улетела под купол, унося с собой частицу его сердца.
Оба хора откликнулись на чистую девичью мольбу громким стоголосым величанием:
- И всеблагая дева!..
А тот же девичий голос неудержимо прорывался сквозь стоголосое пение, как потоки водопада сквозь щели могучих скал, и, словно вызов, проносился над головами молящихся, не находя выхода на простор.
- ...Отве-ерзи ми... - замирало постепенно, как вздох.
Головы молящихся обернулись в сторону женского хора. Неведомая и властная сила заставила и Богдана посмотреть на хористок.
- О боже, какое диво! - пролепетал Богдан. - Чудо!
Больше он ничего не мог сказать. "Чудо", - вздыхал он, а глаза впились в хористку, стоявшую возле самого парапета на клиросе. Послушница не опиралась, как другие хористки, на дубовый парапет, и ее длинная, толстая русая коса не была скрыта поручнями, как у других.
В воздухе еще звучала мольба девушки: "Отверзи ми..." Но пухлые розовые губы ее уже были сомкнуты, длинные ресницы опущены. Очевидно, она была скромна и теперь смутилась, заметив, какое сильное впечатление произвело ее пение на молящихся.
То ли освобождаясь от молитвенного экстаза, то ли подчиняясь голосу сердца, неожиданно забившегося быстрее, послушница приоткрыла тяжелые веки и совсем земным взглядом посмотрела на прекрасного в своей молодости юношу в малиновом жупане, стоявшего справа у клироса.
Их глаза встретились, словно два стремительных потока.
- Чудо души моей, чудо! - шепнули уста Богдана.
Девушка с испугом посмотрела на юношу, отгоняя греховные мысли и в то же время словно прислушиваясь к его горячему шепоту.
- Покаяния... - раздался снова голос солиста, точно нагайкой стегнув послушницу с длинной русой косой и с большими голубыми глазами.
В их глубине светилось столько нежности и доброты, так поразивших юношеское сердце.
- Отве-ерзи ми-и-и... - опомнилась девушка, с трудом отведя от казака глаза и целомудренно закрывая их. В этот раз ее голос не звучал так сильно, но еще яснее в нем чувствовалась мольба: "Отве-ер-зи!.."
Богдан безошибочно понял, что у девушки горе и она хочет излить его.
Он протиснулся к клиросу и так уперся плечом в точеную дубовую стойку парапета, что та заскрипела, и на покорных устах послушницы появилась мирская улыбка. Солистка еще раз робко посмотрела в пылающие глаза юноши, уголки ее пухлых губ дрогнули. В тот же миг она спохватилась, испуганно опустила веки, а нежной рукой, легко, как дуновение весеннего ветерка, поспешно осенила себя смиренным крестом.
Но томный взгляд девушки и ее улыбка, идущая из глубины горячего сердца, говорили Богдану, что он понравился ей...
4
Потом всю неделю Богдан со своими друзьями вспоминал о посещении собора, делился впечатлениями, говорил о совсем новых, никогда не испытанных, так неожиданно вспыхнувших чувствах.
"Любовь?.." - спрашивал он сам себя. Чувствовал, что краснеет от этой мысли, такой греховной для воспитанника почтенной коллегии. А что, если и в самом деле любовь? Но монашка, отказавшаяся от мирской любви, не захочет нарушить неумолимый обет безбрачия.
Друзья заметили, что Богдан серьезно увлекся послушницей. Он все время только и говорил с ними о ней, о ее чудесном, "неповторимом", как он выражался, голосе. И им хотелось чем-нибудь помочь ему.
Разбитной Стась Кречовский был вхож в дом ректора Борецкого. Там он узнал, что известную солистку Свято-Иорданской обители зовут Христиной-Доминикой и что монашеский обет она еще не приняла, пребывая второй год в послушницах. Как раз это и интересовало Богдана!
В братской школе надзор за бурсаками был не таким строгим, как во львовской коллегии. Новые друзья часто рассказывали ему "о лукавых дщерях Подола", отчего львовский спудей и победитель турецкого бея краснел, как невинная девица.
В ближайшую же субботу Стась сам забежал "на минутку" к Богдану и застал его за чтением. Богдан был рад другу, надеясь и на этот раз узнать от него что-нибудь об очаровательной послушнице Свято-Иорданской обители. Каждая весточка о ней была для него радостью.
- Ах, Стась, как вовремя ты зашел ко мне! - обрадовался Богдан, бросившись навстречу Кречовскому.
- Я все время застаю тебя за чтением. Риторику или римское право изучаешь, готовишься к государственной службе?
Богдан смущенно улыбнулся, посматривая на широкий подоконник, куда в спешке положил раскрытую книгу.
- Да нет, нет, Стась. Это совсем... другое, - ответил он, запинаясь.
- Должно быть, Богдась, увлекаешься лирической литературой? Яном Кохановским, наверное? - любопытствовал Кречовский.