Страница 61 из 147
- Этот глашатай так любовно произносит слово "милосердный", словно надеется на чудотворное заступничество пана Езуса, - промолвил Стась.
- А что ты думаешь, боги всесильны, когда... пан Соликовский спит, ответил Богдан, и оба они засмеялись.
Они знали: казнь двоих простых людей не что иное, как ширма, за которой хотят спрятать преступную авантюру магната Потоцкого.
Рынок содрогался от гула человеческой толпы. Шли люди в легких плюшевых, а то и бобровых шапках, в островерхих капюшонах иезуитов и в камилавках восточногреческого духовенства, в пестрых платках мещанок, а то и просто ничем не покрытые. Стояли мартовские погожие дни, наступающая весна не обращала внимания на утренние заморозки. Словно муравьи, копошились люди вокруг помоста, на котором стояла толстая пихтовая колода. Блюстители государственного права заботливо очистили ее от коры, видимо для того, чтобы люди лучше могли разглядеть, как по свежему дереву потечет струйками человеческая кровь. Тысячи глаз были сюда устремлены. И вольно или невольно каждый житель Львова, взволнованный этим событием, мысленно прикидывал, как несчастный мещанин и валашский парень будут класть свои головы на эту добрую колоду и за это короткое мгновение перед ними промелькнет целая вечность в ожидании страшного удара топора палача...
Богдан прислушивался к тому, о чем говорят люди, и пытался своим юношеским умом осмыслить все происходящее. Да разве легко это сделать, когда такой шум стоит над этим неспокойным морем человеческих голов, каждая из которых также жаждет постичь сущность страшного злодеяния!
- Смертью валаха спасают Потоцкого...
- Ясно...
- Ведь он же не шляхтич, такова ему и цена...
- Точно осмаленному кабану голову отсекут...
- На студень сенаторам? - допытывается человек, стоящий рядом с Богданом.
Ответа не слышно, потому что человеческая волна относит молодых людей в сторону. Но и там слышат они такие же речи...
- Будем искать Мартынка? - прошептал Хмелевский на ухо Богдану, на что тот в ответ только кивнул. Но, оглядев массу людей, заполнявшую площадь, он еще раз, теперь уже безнадежно, качнул головой.
Молодым людям не стоялось на одном месте, хотя им отсюда хорошо было видно и толпу на площади, и "голгофу". Так назвал Богдан помост для казни, как только заметил его. Он припомнил всю историю казней, и это привело его к мысли об инквизиции.
- Да это же настоящая инквизиция, Стась! Клянусь богом, инквизиция... Преподобный пан Соликовский и его святейшество пан ректор...
- Тес... сумасшедший! Тебя могут услышать, - остановил Богдана Стась.
- Ты, Стась, думаешь, что на "Площади цветов" в Риме иезуиты сожгли Джордано при смиренном молчании тысяч итальянцев?..
- Да замолчи же, говорю!.. Джордано, Джордано...
- Или, скажем, нашего соседа, Яна Гуса!
- Гуса сожгли, уважаемый пан спудей [студент (польск.)], за ересь, поучительно произнес пожилой мужчина, стоявший с непокрытой головой, аккуратно подстриженной, уже седеющей.
Но не только этим он резко отличался от студентов с их давно не стриженными шевелюрами. По закрученным вверх усам, бритой бороде, разрезанным рукавам серебристо-зеленого кунтуша было видно, что он чистокровный поляк, а по смыслу сказанного - воинственный католик.
- Было бы желание поджарить человека, уважаемый пан, а еретичество приписать легче всего... - с насмешкой произнес Богдан, протискиваясь мимо солидного шляхтича к "голгофе".
Стоявшие вокруг люди засмеялись, а усы подстриженного пана недовольно передернулись. Предусмотрительный Стась Хмелевский оттеснил Богдана подальше от подозрительного пана и прикрыл его собой. Он постоял так до тех пор, пока друг не скрылся в толпе, а потом бросился догонять его.
А солнце то выглядывало на миг из-за облаков, то снова пряталось, и его золотистый, резко очерченный огненный диск просвечивал сквозь них. Богдан следил за облаками, которые проносились так быстро, словно торопились поскорее скрыться, чтобы не быть свидетелями преступления, совершаемого на львовском Рынке.
- Да, какое жестокое сердце у человека! - вслух подумал юноша, приближаясь к помосту, построенному из новых, старательно тесанных досок. - У кого поднялась рука, чтобы так гладко обтесать их?
Богдан осмотрелся вокруг, ища глазами Стася, затерявшегося в толпе. Не с кем будет даже словом переброситься.
Вдруг многолюдная толпа всколыхнулась, словно чья-то могучая рука качнула ее. Вооруженная охрана ратуши и стоявшие жолнеры кое-где стали громко призывать людей к порядку. Лица людей, блестевшие под солнцем, повернулись в сторону двигавшейся процессии. Она вызывала в их сердцах не чувство преклонения перед святыми отцами, а омерзение. Молодой валах в белой грязной сорочке шел, окруженный десятком монахов-базилиан в длинных сутанах. Если бы он понурился, как это сделал мещанин, приютивший его, можно было бы подумать: человек покорился своей судьбе и как на подносе несет свою голову к плахе. Вот мещанину, охваченному смертельным страхом, наверное, кажется тяжелой его собственная голова.
Но Ганджа шел выпрямившись, глядя поверх монашеских капюшонов на многочисленных свидетелей его трагедии, на высокий дом Корнъякта, на торопливые облака да на прикрытое ими солнце. Богдан впился глазами в эту не склонившуюся перед жестоким приговором голову. Когда успел научиться молодой плечистый парень так невозмутимо смотреть смерти в глаза? Он, возможно, и не хочет знать, куда ведут его в сопровождении настоятеля Успенской церкви - отца Паисия и десятка монахов. Но тот, второй, все знает... Его окружали иезуиты в черных сутанах, с серебряными крестами на груди. Ему посоветовали святые отцы memento mori - думать о смерти. И он думал о ней. Он от этих дум даже стал черным, как сутаны иезуитов с крестами. Ведь дома у него остались беременная жена и двое детей, - ему было о чем подумать кроме смерти...
И Богдана стало трясти, как в лихорадке. Вначале задрожали коленки, наверное, от напряженного ожидания конца этого медленного марша двух таких разных людей, обреченных на смерть. Он продвинулся вперед, еще ближе к помосту. Кто-то из охраны грубо оттолкнул Богдана, и у него еще сильнее задрожали ноги и все тело.