Они не уйдут

— Неужели белых станет возить? — возмутился Коля. — Я ему тогда не товарищ. Сам, небось, хвалился: не повезу беляков ни за что.

— А что, заставят и повезет. И ты бы повез.

— А вот и не повез бы.

— А тебя бы хлоп — и пристрелили.

— И пусть!

— Знаешь что? Чем ругаться, пошли на реку. Сегодня лед тронется.

— Да ну… Рано еще.

— Ничего не рано, — сказал Пашка, понизив голос. — Знаешь, что я слышал? Наши нарочного посылали на верхние пруды — просить, чтобы пораньше открыли воду. Охота всем, чтобы эта городьба на реке быстрее сплыла… Седни лед уже около Шайтана двинулся, вот и считай: здесь после обеда будет.

Коля забежал домой и оделся потеплее. Немного кружилась голова, но на душе было весело. Задувал легкий, по-весеннему прохладный, ласковый ветерок.

На реке от яркого света резало в глазах. На подтаявшем льду еще лежали поля белого снега. Но гора над станцией уже была голой, над ней маревом струился нагретый воздух.

На высоком правом берегу стоял народ. Ледоход — всегда праздник, его ждут, его встречают. И люди хоть ненадолго забыли о невзгодах, о потерянных близких, о том, что поселок все еще в руках врага. Собрались и ждали того волнующего мгновения, когда начнут освобождаться от ледяных оков струи кормилицы и поилицы Чусовой.

Как на ладони виднелись на реке следы тяжелой зимней работы — клетки ряжей, разбросанные в беспорядке бревна и доски. Неподалеку угрюмыми глыбами серели полуразрушенные, но все еще высокие и могучие каменные устои капитального моста. От них на снег падали косые черные тени.

Немного в стороне столпились солдаты. Они пришли со станции, чтобы поглазеть на незнакомую реку. Лениво переговаривались.

— Разве это река? — спрашивал один из них жидким тенорком. — Вот наш Енисей — таких-то десять речек надо.

— Ну! — возразил ему другой. — Подо льдом-то и ваш Енисей не виден. Вот подожди, эта тоже разыграется. Вишь, мост как высоко был задран?

— Разыграется на нашу голову, — хмуро вступил в разговор третий солдат. — Теперь как бы домой выбраться, а тут весна, разливы, тьфу! Занесло нас, дураков, сюда…

Коля уже порядочно продрог к тому времени, когда, наконец, с верховьев донесся первый, еще слабый шум ледохода. В толпе неожиданно расступился коридор — шли офицеры со станции. Они, двое, остановились над обрывом и, приложив руки козырьками к глазам, долго всматривались в строения на реке.

— Надеюсь, выстоят! — отчетливо сказал один.

Другой пожал плечами и лениво ответил:

— Это, вообще говоря, нам теперь безразлично…

А ледоход приближался, то замирая и останавливаясь, то вновь вскипая торосящимися валами, которые река выбрасывала из теснины между двух гор, что горбами высились на востоке. У станции — широкий плес, раскинувшийся пологой дугой. С каждым новым валом плес вспухал, лед заметно приподнимался, все больше отставая от берегов. И вот, наконец, по ледовой броне с глухим треском побежали стремительные трещины. Коле показалось, что весь плес вдруг вспучился, и тотчас все поплыло в его глазах: берег, дома на той стороне реки, прибрежные горы. Это сдвинулась и сразу стремительно покатилась вниз вся лента реки.

В суматошной спешке разворачивались огромные ледяные поля, и края их торосились, далеко забираясь на высокие галечные отмели и прибрежные косы. Поля крошились на глазах, льдины сталкивались, и над рекой висел неумолчный шорох.

Раскрошенный лед обходил деревянные клетки-ряжи, гулко ударялся о камень полуразрушенных устоев капитального моста.

— Смотри, стоят! — сказал Коля, показывая на деревянные ряжи.

— Вода пока низко идет, — отозвался Пашка. — Вот прихлынет, будет тогда потеха!

И она скоро пришла, высокая вода. Сначала наступило затишье, река стала на глазах убывать. Лед с плеса почти весь скатился по течению, сверху льдин не прибывало, и чистая вода лениво струилась на уровне ниже летней межени. Обнажились донные отмели с крупными гальками. Но те, кто вырос на Чусовой, знали, что это только затишье перед грозой. Своенравная река неподалеку от поселка сама себе набросала затор из льда на одном из перекатов. Там, сжатая с обеих сторон горами, вода копится, собирает силы для того, чтобы ринуться вниз с двойной скоростью, смести все на своем пути. Тогда ничто уже не сможет ее остановить.

Все ждали этого момента и не расходились, хотя уже начало заметно вечереть, а от обнажившейся воды несло зябким сырым холодом.

И вот донесся грозный рокот. Вал воды высотой, наверное, в две сажени, широкий и ровный, как стена, вынесся из-за стиснутого горами поворота реки. Он был густо замешан крошеным синим льдом и быстро захлестнул весь плес. Суматошно крутясь и ныряя в струях, плыл целый сарай, который река прихватила где-нибудь возле Шайтана.

А когда Коля перевел взгляд на середину реки, то вздрогнул. Не было ряжей. Не было штабелей бревен. Ничего не было. Река в одну минуту снесла, похоронила всю зимнюю работу сотен и сотен людей.

— Ну, вот и все! — бодро сказал Пашка. — Идем, холодно…

Когда мальчики уже поднимались к поселку, их неожиданно догнал Крапивин. Он тоже шел с реки — лицо у него посинело от холода.

— Ты выздоровел? — спросил он Колю. — Приходи завтра в депо — в ламповой у меня опять некому работать. Как живешь-то?

— Да ничего, — смутясь от непривычно ласкового тона мастера, ответил Коля. — А что?

— А вот что: дома теперь не сиди. Плохо или хорошо, а будь в депо. Случись, пойдут обходом да застанут тебя дома… Беда будет, понимаешь? А на миру — оно легче.

— Хорошо, приду.

Мастер ссутулился еще больше и пошел от них в сторону.

— Что-то он подобрел, — удивился Пашка. — Видно, чует… Ну, бежим, холодно.

Перевал

После небольшого затишья на Чусовской снова началось столпотворение. В течение мая капитан, приехавший вместо того штабного офицера, который затеял строительство моста, сумел заметно разгрузить станцию. Пока стояла Чусовая, начали небольшими партиями подгонять вагоны, подтянутые из Перми. Они останавливались на левом берегу перед разрушенным мостом, и в них грузили боеприпасы, перетаскивая их через реку на руках. Часть вагонов и грузов капитан отправил к Тагилу.

Но в июне началось обратное движение. Разрозненные, потрепанные отряды некогда грозной колчаковской армии подходили от Перми один за другим. Они переправлялись на чем бог приведет и спешили к станции, горячо веря, что раз добрались до чугунки, то теперь их немедленно посадят в вагоны и увезут подальше от красных — домой, в Сибирь. Они так торопились, что даже не останавливались на берегу просушить одежду после переправы.

Это была только часть потока разбитых войск, хлынувшего от Перми. Одни отходили на Кунгур, другие пытались пробиться через Лысьву, а третьи волей приказа или случая оказались у Чусовой.

Несколько позже такой же поток хлынул с севера, от Кизела. Эти солдаты были оборваны и измучены еще сильнее — им большую часть пути пришлось проделать пешком по железнодорожному полотну, проложенному в местах глухих и бесприютных. Они теряли в пути товарищей, упавших от истощения и усталости, им пришлось отражать нападения местных красных отрядов — шахтеров, лесорубов.

Капитан понимал, что недалек день, когда придется оставить эту станцию навсегда, и мучительно думал над планом эвакуации. Он послал усиленные патрули из наиболее надежных солдат, и они наводили относительный порядок: из прибывающих солдат на ходу формировали взводы и роты, назначали командиров. Тех, кто, помимо команд, пытался пристроиться к отправляемым на Тагил эшелонам, не жалели — расстреливали.

Но и их, этих эшелонов, отправить пока много не удалось. Паровозы были разбиты, путь ненадежен, связь и сигнализация почти не работали, и каждый эшелон отправлялся в путь буквально вслепую.

Дни были уже на счету: капитан получил донесение о том, что от Перми отходит, прикрывая отступление последний, наиболее боеспособный полк, оставленный в арьергарде. Через день-два он подойдет к Чусовой, и, по всей вероятности, свернет к Лысьве. За ним придут красные.