Они не уйдут

Досадливо поморщившись, унтер велел отпустить Успенского, пошарил злым взглядом по толпе и вдруг указал на Колю.

…В сыром полуподвале хозяин раньше, наверное, держал картошку. Сейчас сюда загнали всех взятых на реке. Перед тем как втолкнуть в дверь, каждому развязали руки. Стало вроде бы легче на душе. Но ненадолго. Было так тесно, что невозможно даже присесть — стояли, тесно прижавшись друг к другу. Скоро ноги у всех устали и затекли. Все сильнее донимала духота. Низкий сводчатый потолок быстро запотел, и с него начали падать крупные капли. Сквозь щели в двустворчатой железной дверке подвала виднелись полоски серого света, потом и они погасли — на улице наступила ночь. Это была самая длинная ночь в жизни Коли. Казалось, никогда не кончится эта кромешная тьма, никогда он больше не глотнет свежего воздуха. Думалось об отце, о том страшном вечере на кладбище. Неужели и он сам, тоже раздетый, жалкий, скоро будет стоять там на снегу? Неужели и в его одежде будут равнодушно рыться эти пришлые солдаты, а попик будет крестить над ним, мертвым, воздух? Неужели и его зароют потом в мерзлую землю?..

К утру Колю стало тошнить. Кто-то рядом сказал: «Мальчик-то совсем обомлел!» Он уже не мог стоять и, задыхаясь, хватая ртом спертый воздух, опустился прямо на пол, на чьи-то ноги.

В тот же день, когда взяли на реке заложников, поздно вечером околицами заводского поселка пробирался Успенский. На дальней западной окраине он подошел к приземистому старому дому с наглухо закрытым двором и осторожно постучал кольцом ворот. В трудную минуту надо было обратиться за советом и помощью к старым товарищам. В этом доме еще до Советской власти размещалась типография большевиков. Успенский мало кого из них знал, но зато был близко знаком с хозяином дома, старым Комельковым.

На стук кто-то быстро вышел на крыльцо. Слышно было, как человек постоял, раздумывая, и только после этого направился к воротам. Чуть скрипнул тяжелый засов. Ворота осторожно приотворились. У Успенского отлегло от сердца — в щель выглядывал сам Комельков.

На тесной кухне, куда хозяин провел нежданного гостя, они закурили.

— Тридцать человек подвели — не шутка, — в раздумье проговорил Комельков, поглаживая белые мягкие волосы. — Как же это вы?

— От вас же, небось, задание было — рубленые болты ставить, мы и не отказывались, ставили, — хмуро отозвался Успенский. — Ну, а он, инженер-то, вздумал кругом мерить. Видит, клетка внизу расселась, болты лопнули. Сколь сверху ее ни наращивай — все будет без толку. Он — не дурак, сразу сообразил, что не чисто. Вот тогда мы его и… А не сделали бы так — ведь всех бы подвели: и себя, и заводских. Давайте уж так: мы делали вроде бы от вас, теперь вы помогайте.

— От кого это, от нас? — переспросил Комельков.

— Ну, ты ни при чем, пусть… Зато ты кое-кого знаешь. Вот и скажи им — так, мол, и так…

— Ну-ну, — примирительно остановил его Комельков. — Дай подумать. Знаешь что? Весточку получил я из Перми. Ну, знамо дело, от знакомых. Так вот, плохо у белых — гонят их. И что выходит, соображай! Мост им вот как быстро нужен. Остановить бы работу совсем, а? Пристращать… Они бы, небось, пошли на уступку — им сейчас время дороже, чем тридцать этих заложников, чем тот инженер. Ты подумай, а я кое с кем поговорю…

На другой день состоялась еще одна важная встреча, на сей раз в доме, занятом следственной комиссией. После того как утром на реку не явилось и половины обычного числа рабочих, старший офицер в бешенстве отправился к себе на станцию, в штабной вагон. Он просидел там всю первую половину дня. А после обеда отправился в заводской поселок. Там он встретился с начальником следственной комиссии и сказал решительно:

— Выпускайте заложников. Иного выхода не вижу.

— А если все-таки расстрелять, пристращать? — неуверенно возразили ему.

— Это долгая история. Работы надо возобновить немедленно. Да, а они еще целы у вас, заложники? Вы ведь, знаю, народ быстрый…

— Целы… К сожалению, — выдавил из себя начальник комиссии и вызвал дежурного.

Вошел Бахтияров, гибкий, подтянутый, в начищенных сапогах со шпорами.

— Иди, открой подвал!

— Будэм пороть? — спросил Бахтияров, и взгляд его, до этого сонный, сразу оживился.

— Да нет, пусть по домам идут, а завтра — чтобы были на работе.

Бахтияров помедлил, словно бы сомневаясь, правильно ли он понял приказание, и вышел, чеканя шаг.

Коля метался в бреду. Тяжелый обморок оказался началом серьезной болезни. Мучил жар. Одеяло, которым его укутывала мать, казалось холодным, ледяным.

Успенский вскоре после того, как Колю принесли домой, прислал станционного фельдшера. Даже старые рабочие помнили этого фельдшера совершенно седым и сморщенным. Годы шли, старились и умирали мужики и бабы, а фельдшер все так же ходил по поселку железнодорожников — годы его вроде бы уже не трогали.

— Отлежится. Ничего, — сказал он, осмотрев Колю. — Молодые — они быстро выздоравливают. Нам бы так, мать, а?

Фельдшер посидел немного, побалагурил, успокаивая мать, и стал собираться домой. Шарил по лавке и никак не мог нащупать свою шапку, хотя лежала она на виду.

— Да вот она, — сказала мать, подавая шапку. — Али плохо видите?

— Не вижу, да, — растерянно отозвался фельдшер. — Немного лишку у вас задержался. Знаете, куриная слепота бывает? Чуть сумерки — и ослеп. Это от недостатка некоторых компонентов питания, да… Голодно нынче.

Мать сорвалась с места, выбежала в сени и скоро вернулась со стаканом рыжеватой муки. Старик смутился, однако муку взял, аккуратно ссыпав ее в бумажный пакетик из-под лекарств.

Проснувшись, Коля видел иногда ночь, иногда серые сумерки… Но вот однажды пробуждение настало непривычно легкое. Коля увидел солнце — на желтом, дочиста выскобленном полу. Лучи лились из окна, на дереве играли веселые блики. И тогда Коле захотелось встать. Он пошевелился. Заметив это, сразу же подошла мать.

— Что, тает уже? — спросил он.

— Вроде начинает. С крыш течет…

Вечером пришел Успенский. Он долго и неторопливо вытирал у порога ноги о веник, потом так же неторопливо сел возле лежанки и выложил из карманов гостинцы: морковный пирог и бутылку молока.

— Поправляйся!

Пахло от него не рекой и свежим деревом, как раньше, а привычным до одури привкусом деповской гари.

— Что, ушли с реки? — спросил Коля.

— Ушли… Меняется дело. Погнали нас снова в депо, за паровозы браться. Похоже, навастривать собираются лыжи в обратную сторону.

— А как же мост?

— Видишь, того офицера — помнишь, что на реке тогда приказал заложников брать, куда-то переправили. Поехал он, говорят, по вызову в Пермь. А обратно не вернулся. Вместо него другого прислали. Такая же собака, только морда потолще. Ну и линию он, глядим, другую повел… С моста всех сняли. За депо взялись. Не работа, а слезы… Паровозы — развал один, зиму-то не работали по-настоящему. Ну, поправляйся…

Дни стояли солнечные. Все крепче припекало, быстро сбегал снег с кривых улочек, начали просыхать тропинки.

Девчонки выбрались во двор, и слышно было, как они носятся там и пищат. Коля оделся потеплее и тоже вышел. На солнечном припеке у крыльца он положил на сырую еще землю пару поленьев и сел. С наслаждением вдыхал полной грудью пахнувший горьковатым березовым дымком весенний воздух.

— Ага, ты уже совсем встал? — услышал он веселый голос.

Конечно же, это был Пашка Копалин. Он рывком распахнул калитку, шумный и радостный.

— Лошадь отдал дяде Архипу, — сообщил он. — Хочу в депо устроиться. Пусть он сам управляется, а мне не век же за хвостом ходить.

— Какое теперь депо? — удивился Коля. — Туда сейчас и больших силком гонят.

— Ну, белые-то собираются драпать. Жди наших. Так что самое мне время пристраиваться к депо. Мишка Костромин вон уже ходит в депо каждый день. Ждет, когда помощники понадобятся.