Страница 19 из 22
– И вообще, Ленок, запомни, – продолжил он, раздевая Изотову взглядом: – Женщина на корабле – горе, когда она одна на всех. А когда их много – это уже не корабль, а просто плавучий бардак!
И засмеялся.
Смеялся Кущенко еще смешнее, чем говорил. Мелко, тоненько хихикал, застенчиво опуская глаза.
«Альхен! Голубой воришка!» – пронеслось у Губатого в голове.
– Это как у Жирика, – сказал Ельцов, которого от минутного пребывания на едва покачивающейся «Тайне» начало мутить с прежней силой. – Каждой женщине – по мужчине, каждому мужчине – по бутылке водки!
Он был уже не бледен лицом – землист. С таким цветом кожи можно было играть зомби и без грима.
– Вот это правильно! – поддержал его Владимир Анатольевич и с размаху хлопнул Олега по спине. – Вот это по-нашему, по-бразильски! Молодец Вольфович! Понимает нужды!
От этакого дружеского похлопывания Ельцову сделалось совсем худо, и когда «Тайна» перевалилась с носа на корму в очередной раз, он схватил себя за лицо, зажимая рот и нос, и ринулся к борту, издавая утробные звуки.
Кущенко перекосило, словно от кислого вина, и он сам начал стремительно бледнеть под слоем загара.
Расчет Губатого оказался точным. Спасти их от повторных визитов бывшего соученика слабому вестибулярному аппарату Ельцова было не под силу, но испортить обедню Кущу сиюминутно он вполне мог. В этот момент Владимир Анатольевич совершенно искренне жалел и о выпитом только что «Клинском», и о сравнительно недавнем обеде, и даже о своем приезде сюда.
– Он что, болеет? – спросил Кущенко с видимым отвращением.
Ельцов с шумом извергся за борт, отчего Владимир Анатольевич стал цветом напоминать только что отреставрированную мраморную статую.
– Есть немного, – подтвердил Пименов. – Не любит Олежка качку. Что такое, Вова? Тебе нехорошо?
– Да ничего, – выдавил из себя Кущ, медленно отступая к фальшборту, – жара, понимаешь ли…
Ельцов посмотрел на них через плечо глазами больного мерина и снова повис на леерах, вздрагивая спиной.
– Твою мать! – прошипел Кущ сквозь зубы. – Какого ты его на судно приволок?! А?
– Так ты ж увидеться хотел, – простодушно возразил Губатый, забивая трубку табаком. – Олег, как только качать начинает, сразу на берег съезжает. А тут – ты позвал. Ну, вот он и… Не перенес радости встречи! Так когда тебя в гости ждать?
Последнюю фразу Леха произнес уже в спину Владимиру Анатольевичу, который с юношеской прытью сиганул с кормы в свою лодку.
– А завтра к вечеру и жди, – ответил Кущенко, отвязывая конец, – буду обязательно! Аэрона ящик для этого дохляка возьму… Ленок, а тебе что? Что ты пьешь, радость моя?
Изотова стояла рядом с Пименовым, небрежно, как бывалый моряк, опершись на ограждение, с сигаретой в зубах и в круглых, как у Базилио, очках. Стекла у нее были настолько густо-черные, что рассмотреть за ними не то что выражение глаз, а даже моргание было невозможно.
– Все пью, – сказала Изотова. – Мне главное – хорошая компания. Сигарет привези. Хлеба. Конфет. Да что я тебе мозги парю? Сам знаешь, что надо, мы тут неделю сидим.
Кущенко завел лодочный мотор, импортный, издающий тихий шелест четырехтактный «Маринер».
– Сигарет привезу, – он стал в лодке, раскачивающейся на волне. Крепкий, низкорослый, широкий, напоминающий гриб-боровик – жаль, фуражки не было на нем, только пилотка. Фуражка делала бы сходство с боровиком абсолютным. – У меня завалялось пару блоков. Хлебушка. Ну, и пожрать там разного… Слышь, Пима! Ты без меня не шали тут!
Он ухмыльнулся.
– Делом занимайся! Ну, пока!
Он дал газу, развернулся на винте и понесся к «Кровососущему».
– Приедет? – спросила Изотова.
– И не сомневайся.
– У него действительно такой нюх?
– У собаки подобного нет. Бабки за много миль чует, как муха говно.
– Кузя! – позвала Ленка – Ты как?
Ельцов промычал что-то неразборчивое.
– Давай я отвезу на берег наше тайное оружие, – предложил Губатый. – А то у него заворот кишок случится. Жалко все-таки…
Тайное оружие бессильно свисало с леера в опасной для жизни позе.
– Ты или я? – спросил Пименов.
Изотова пожала плечами.
– А ужин?
– Тогда я, – сказал Губатый обреченно. – Два раза ездить придется. Думаю, что супруг твой на судне кушать не захочет.
Ленка хмыкнула.
– Если вообще захочет. Вот, блин, повезло Кузьме как утопленнику! – она посмотрела на Пименова взглядом соучастницы. – Со всех сторон повезло.
– Да уж, – согласился Пименов. – Тут не поспоришь. Олег! Давай сюда! Тебе лучше на берег поехать!
Ельцов поднял на него мутные, словно вода в ставке, глаза.
Пима подхватил его под локоть и помог спуститься в «резинку». Олег сделал это, словно Буратино: неловко, деревянно, с трудом сохраняя равновесие. Пименову было действительно его жалко – по белому, как живот покойника, лбу, застревая в рыжеватых бровях, бежали крупные капли. Несколько из них собрались в одну крупную, похожую на мыльный пузырь, висевшую на носу у Ельцова, отчего он походил на мальчишку с насморком.
Лодка долетела до берега за минуту с небольшим. Губатый ловко поднял мотор, чтобы не зацепить «пером» за камни, и лихо выскочил на мелкую береговую гальку.
– Груз доставлен, – рапортовал он шутливо, но Ельцов шутки не оценил. И шутка была вымученная, если честно, и было Олегу не до того. Он споткнулся, перешагивая через баллон «надувнушки», упал на одно колено, встал и, не оглядываясь, неверной походкой пошел к стоявшей рядом палатке. Его швыряло из стороны в сторону, как швыряет моряка, но не после многомесячного рейса, а после многочасовой пьянки на берегу.
Губатый не мог определенно сказать, почудилось ему или нет, что в тот момент, как Олег поднимался с колен, из-под плеча сверкнул в его сторону тяжелый, полный ненависти и совершенно здоровый взгляд. Так смотрит на загнанную в угол мышь, занеся над головой смертоносную мухобойку, домохозяйка. В этом взгляде была и брезгливость, и презрение, и жестокость. И торжество было. Кажется.
«Становлюсь параноиком», – подумал Пименов, сталкивая лодку в набегающие прибойные волны. Его обдало солоноватой пеной, и в тот же момент ветерок сделался прохладнее – влага испарялась с загорелой кожи. У берега запах хвои – свежей и пересохшей – был более явственен. Как-то по-особому пахли прогретые до температуры ожога скалы. Пахли резко, свежестью и йодом, гниющие водоросли. Пронзительно кричали зависшие в голубой пустоте крупные, как буревестники, чайки.
А вечером, когда они все вместе сидели у костра, Губатый был готов подписаться под тем, что стал параноиком. У мирно потрескивающего в огне плавника этот случайно пойманный взгляд казался некой шуткой. Неудачной, если подумать, но только шуткой. Совсем не похож был вечерний Ельцов на того, кто обжег Пименова взглядом из-под руки.
Олег от вечернего приступа морской болезни отошел и даже поел с видимым удовольствием. Горячая, янтарного цвета уха с добавлением рюмки водки подействовала на Ельцова, как живая вода на порубленного «в капусту» Ивана-царевича: он раскраснелся лицом, задышал ровно и даже заулыбался, но уже не виновато, а обыкновенно. И от этой самой улыбки Губатый почувствовал себя неловко вдвойне, но все же в безопасности. Ну, не может человек с такой «ботанической» улыбкой оказаться опасным!
– Времени у нас нет, – сказал Пименов, набивая трубку табаком. – Скорее всего, с завтрашнего вечера у нас начнется вечный день пограничника. И, скажу честно, я Куща в работе видел все эти годы, он на моих глазах, можно сказать, рос… По службе, я имею в виду… Он не отвяжется. Можно не надеяться.
Изотова тоже курила, лежа на матрасике у костра, выпуская струи дыма в высокое звездное небо. Ельцов же, опершись на локоть, рассматривал в свете люминесцентного фонаря какие-то бумаги из своей китайской папочки. Со стороны все они втроем напоминали мирных туристов на отдыхе, и если кто-то, а такая вероятность была, рассматривал их со стороны моря в бинокль, то более похожую картинку трудно было бы разыграть намеренно.