Страница 6 из 11
…В вечерней школе я тоже был шустрым и дерзким и, наверное, неудобным. Особенно для Надежды Ивановны, так как был уже бельмом на её некогда «зорком» глазу.
Когда закончились выпускные экзамены, пользуясь отсутствием директора школы, завуч собрала педсовет, и тот с её подачи вынес решение – за недостойное поведение лишить меня аттестата зрелости. Помню, в тот день я был страшно угнетён и стремился домой, чтобы упасть на кровать и от досады заплакать. Я так и сделал. Прибежал домой, закрыл дверь на крючок, бросился на кровать, чтобы разразиться слезами. Лёг, затих и… неожиданно расхохотался. Мне вдруг стало легко – не известно почему. (Гораздо позднее я понял: сам Господь следил за мной, оберегал меня).
Вскоре директор школы вернулся и удивился тому, что лишен аттестата зрелости ученик, который претендовал на медаль, и его годовые оценки – «пятёрки» и «четвёрки». Он выдал мне на руки аттестат и отправил по домам учителей собирать подписи. Завуч наотрез отказалась подписываться. Тогда директор посоветовал мне попросить любого преподавателя расписаться на месте подписи завуча. Но у меня язык не повернулся просить об этом. Поэтому в моём аттестате нет росписи завуча – зияет просвет. Я, конечно, и сам мог поставить закорючку. Но почему-то оставил всё как есть. Правда, при моём поступлении в Вузы никакую приёмную комиссию отсутствие подписи не смутило. Зато аттестат мне теперь напоминает о моей первой школьной любви и неприязни ко мне мамы девочки с экзотическим именем – Аргентина.
Алёшка Ребров
Прогуливаясь в Президентском парке, я присел на скамейку, снял тёмные очки, повернул к солнцу лицо, не открывая глаз, и, запрокинувшись на спинку сидения, попытался ощутить сквозь прикрытые веки сюрреалистические картины. Картины были разноцветные, расплывчатые. Цвета менялись от светло-серых и охристых, до оранжево-красных. Они рисовались, словно кучные разноцветные облака, каким-то внутри-мозговым воображением. Но чёрного цвета не было. Солнце не позволяло надвигаться темноте. Тепло и радужные картины навевали умиротворение. Я замер в состоянии неподвижности, предаваясь благостным ощущениям. Но эти ощущения резко прекратились, когда вдруг мелькнул в сознании образ школьного друга детства Алёшки Реброва. Тогда-то я и обратил внимание, что как только приходит «благодать», непременно что-то нарушает её, и никак не даёт насладиться приятными ощущениями. По крайней мере, как я уже заметил, со мной такое происходит.
Алёшка Ребров был классный пацан. Когда он появился в нашем классе, моя жизнь приобрела особый ореол. Алёшка был совершенно не похожий на других одноклассников. Во-первых, был шустрый и какой-то более приближённый на бытовом уровне к реальной жизни. Во-вторых, играл на гитаре и смотрел по-особому на девчонок – с чувством влюблённости, что до этого не ведомо было мне. Была, конечно, интуитивная тяга, но это ещё не заключало в себе понятие «любовь», хотя влечение к девчонкам было. Теперь же захотелось выглядеть перед ними «героями». Мы даже договорились с Алёшкой, чтобы он мне, а я ему, незаметно нанесли в голову удар ножом, чтобы у нас появились раны, которые «мы потом перевяжем бинтами и будем выглядеть перед девчонками более героически». Словом, всячески старались выпендриться и быть на особом счету. Пели песни под гитару, ввязывались в спорные конфликты. Выбегали на мороз легко одетыми, и бросались в сугроб. А когда играли в «почту», то писали, как нам казалось, секретные записки девчонкам, и, конечно, тоже получали от них интересные ответы.
Алёшка жил в соседнем доме, и мы частенько пропадали друг у друга. Его мать, в отличие от нашей матушки, находившейся больше всего на работе, всегда была дома, потому что шахтёр отец содержал семью, и она могла не работать. Потом в их квартире оказался сожитель – друг отца, и они стали жить втроём. Алёшкина мать – симпатичная кудрявая брюнетка, дома обычно одета была в тёмные шаровары и трикотажную кофту, плотно прилегающую к телу, подчёркивая красивый торс. Она была с нами, пацанами, компанейской, и никогда не стрОжилась, что нам нравилось. Покуривала папиросы не дешевле «Беломора». Отец был старше её с уже заметными морщинами на лице.
После пятого класса на летних каникулах Алёшка как-то выпал из обоймы наших дворовых ребят, а в шестом классе и вовсе не появился в школе. Посёлок наш небольшой и вскоре как-то само собой узналось, что мать Алёшки Реброва сбежала от мужа с квартирантом, бывшим другом отца. Оставила она и Алёшку с отцом. Как они с батей жили – не ведомо, только кажется, что и школу он бросил из-за побега матери, а отцу было, видимо, не до того – учится сын или нет.
На другой год летом Алёшка неожиданно появился передо мной с листом бумаги, и попросил помочь написать ему автобиографию, необходимую якобы для оформления на работу. Больше я его в то лето не видел. Кажется, тогда он поступил в геологическую партию к топографам – носить рейку.
Прошло немало времени, я приехал на каникулы из Иркутска, где, будучи уже студентом – учился на геолога, и мы встретились с Алёшкой в столовой, которая по вечерам превращалась в кафе. И сразу же, заказав пива, душевно разговорились. Алёшка, с момента нашего расставания, заметно возмужал и посерьёзнел, хотя на лице его всё ещё проступали веснушки, которые с возрастом обычно сходят. Оказалось, что Алёшка уже отсидел «по малолетке» четыре года за «разбойное нападение с целью ограбления», и сейчас трудится в геологической экспедиции. Роет шурфы и канавы, а иногда сопровождает топографов с теодолитами.
«Странно то, – говорил он мне в кафе за кружкой пива, – что меня не так мучает совесть за разбой, когда мы с подельником напали на женщину-кассиршу, пытаясь ограбить её. После чего я загремел на нары, а подельник выкрутился, сдав меня. А за то, что я, когда мы были пацанами и чаще всего собирались у вас, – помнишь, расположившись на полу, играли в карты (в очко, буру, в шестьдесят шесть и дурака) и сражались в домино или шахматы, – я однажды, когда остался наедине с Сашкой Таланцевым, украл у него, вытащив из нагрудного кармана, двенадцать рублей. Мы сидели с ним, развалившись на топчане, и горланили песни. Вдруг я заметил у него торчащие из нагрудного кармана деньги – трёхрублёвые купюры. Незаметно через его плечо я вытаскиваю эти «тройки» и прячу в своём кармане. Там оказалось четыре «трёшки», то есть двенадцать рублей, и я их «тяпнул». Не помню, на что потратил. Но этот паскудный поступок запал у меня в памяти, наверное, на всю жизнь. И это меня угнетает. Какой же я, однако, был мерзавец по отношению к товарищу. Порой мне кажется, что именно за это и меня сдал с потрохами мой подельник».
В тот вечер в кафе я, как мог, пытался успокоить Алёшку: «Дружище, что уж так переживать,– говорил я, – ведь ты был мальчишкой, мало ли что в детстве бывает? – и рассказал свой случай: – Нечто подобное случилось и со мной, – выслушай и мою исповедь. – Я ещё был в детсаде, не удержался от соблазна и украл коробку цветных карандашей, а когда принёс домой и открыл её, там оказались хлебные карточки. Тогда шла война, и карточки имели огромную ценность, талончики были собраны со всей группы. Я так перепугался, что заплакал. Дома тоже все всполошились. Спасла тётя Гутя, матушкина сестра. Она на утро повела меня в детсад, скрестила на груди руки, а между ними спрятала злополучную коробку, и зашла со мной в группу, а там, я эту коробку незаметно вернул на место. Вот такая была и у меня кража, Алексей.
– Но ты же вернул карточки! – резко возразил мне Алёшка, – и тихо добавил: – тут разница есть, и не малая…
– Однако если ты всё это помнишь, – продолжал я утешать друга, – и до сих пор сожалеешь о случившемся, разве это не покаяние?..
Мы расстались тогда с Алексеем. Но сейчас мне вдруг захотелось, чтобы время остановилось и не старило нас, выбрасывая за обочину жизни. Я ловлю себя на том, что категорически не хочу, чтобы люди уходили в «вечное никуда», откуда нет возврата. Причём это касается не только друзей, но и врагов, какими бы они не были. Мне хочется, чтобы все люди жили, совершая каждый своё, как всегда, и чтобы всё это происходило беспрерывно. И чтобы Алёшка Ребров оставался не только в моей памяти, но и в жизни, и был счастлив, насколько это возможно.