Покаяние агнца

Шёл 1941 год,

Когда немецкая держава

На нашу мирную страну

С огромной силою напала.

Нам трудно было устоять тогда:

Мы поневоле отступали

И отдавали города.

Запомнились они скорее потому, что друг моего дяди Прокопия – комсомольский активист нашего шахтёрского рудника Вася Кирдяшкин сделал мне замечание: «Мы не поневоле, – как пишешь ты, – отступали, – а тактично. Это большая разница». И я легко согласился с ним, поскольку ещё не совсем разбирался в «страдегии» и «тактике». Конечно же, только тактично можно было отдать почти всю европейскую часть страны. И я вопреки нарушениям ритмической закономерности стиха вписал: «Мы тактично отступали и отдавали города».

Инна была первой, кто прочёл мои поэтические опусы. Я любил её очень. Помню, как-то зимой она, провожая меня, вышла на крыльцо босиком. На другой день заболела и не пришла в школу. Для меня было мучительно не видеть её.

Дружба наша продолжалась до тех пор, пока летом на каникулы не приехал к Инке в гости со своей мамой пацан по имени Алька Дрючин. Она стала появляться везде с ним.

Меня это страшно угнетало и выводило из себя. Я наблюдал за ней незаметно со стороны

и безумно ревновал. Потом, когда он, наконец, уехал, мы, одноклассники, однажды играли в парке в волейбол, расположившись в кружок. Принимая пас, Инка споткнулась и упала. Подол её платьишка поднялся и обнажил трусики, на которых была кровь. Это заметил не только я, но и остальные пацаны. Сначала мы смутились, А потом, удалившись в сторону, начали плеваться. Особенно усердствовал я, назвав свою бывшую возлюбленную «Инна – кровина». Так и пошло. «Ты сегодня видел Кровину?– спросил однажды один из пацанов. – Она встречается с Борькой Ослоповым. Он теперь ходит, как и ты когда-то, к ней домой». Я выходил из себя от безысходной злобы и возмущения.

…Когда учишься в одной школе, и если ты очень «подвижный» малый, за тобой накапливается много грешков, и ты частенько попадаешь в учительскую на разборки. И, несмотря на то, что ты активен не всегда «отрицательно», в конце концов, ты всё равно «виноват». В шестом классе мы по примеру « молодой гвардии», описанной Фадеевым в его известной книге, создали свою «юную гвардию». Каждый член нашей организации носил на груди маленькую серебристую звёздочку и имел «мандат» в виде книжечки с уставом, который должен быть всегда при себе. Над нами не было руководящей силы партии, мы были сами по себе. И это нам нравилось. Из взрослых была только Елена Николаевна – учительница литературы и русского языка, которая легко нас «просекла», когда однажды утром обнаружила на двери своей квартиры листовку, написанную хорошо ей знакомым почерком. Было мирное время. Но нам хотелось «тайных» действий. Приближалось 8 марта, и мы решили поздравить женщин листовками, которые писали от руки, подсовывали в сумки женщин и расклеивали, где придётся. Один из членов нашей «гвардии» ухитрился, переписывая текст, наделать массу ошибок уже в первой фразе-обращении: «Дарагие женщины и деушки», – написал он. И Елена Николаевна сразу распознала Генку Горского не только по почерку, но и как известного «грамотея» нашего класса. После этого Инка, очень уважая Войтову, с нашего согласия раскрылась перед ней, и та охотно вступила в «юную гвардию». Но мы были слишком неуёмными, особенно пацаны.

В день того же праздника – 8 марта – Горский притащил в школу бутылку водки. И четверо мальчишек, включая меня, распили её на перемене перед последним уроком. На уроке разомлели, а после – стали состязаться на глазах всего класса в том, кто сумеет пройти по прямой плашке – не шатаясь. Делали это шумно и «напоказ». Нас с трудом растащили и отправили по домам…

Потом состоялся педсовет, и было принято решение: исключить троих учеников за школьные провинности, оставив одного – Горского (который принёс водку, но был сынком начальника). Один из нас троих – Сашка Понеделкин – не сдержался и начал оскорблять нехорошими словами членов педсовета. Те вспомнили, что его предки были кулаками – врагами народа, раскулаченными перед войной. И вопрос был пересмотрен – исключили только Понеделкина. Елене Николаевне Войтовой вынесли строгий выговор.

Но это было в шестом классе. А уже после седьмого – я, как всегда в конце лета, скучал по одноклассникам и по школе. И даже написал стихотворение:

Сколько лет стоишь ты,

Только цвет меняя,

И детей приемлешь,

Школа дорогая.

Семь уж лет минуло,

Как пришёл сюда я,

Но года прошедшие

Часто вспоминаю.

И далее шло лирическое повествование о том, как я тоскую по школе и как «вокруг школы летом цветы расцветают. А по деревьям птички весело порхают», и как я не могу дождаться конца каникул и встречи с одноклассниками.

Но стоило мне представить, что скоро меня вновь будут таскать в учительскую – на меня болезненно нападала душевная грусть.

…Так случилось, что мы к весне, учась в восьмом классе, слишком разбесились и попали на заметку. Мой друг – одноклассник Коля Писарев принёс в школу открытки «обнажённых женщин». И хотя это была не порнография, а иллюстрации произведений классиков – известных художников и скульпторов, тогда не принято было демонстрировать их в школе. А мы «зашалились»: писали девчонкам записки и показывали открытки. На нас действовала весна, а учителя от нравственного перенасыщения хватались за голову. Я, разумеется, постоянно думал об Инессе. Написал песенку и бросил ей в портфель:

Хотя и делаю я вид, что ненавижу,

Не удивляюсь, как с другим тебя увижу,

Я часто-часто о тебе вздыхаю –

И ты, и я давно об этом знаем.

Сижу ль за партой я, иль где-то отдыхаю,

Твой образ никогда меня не покидает.

И если я о чём ещё мечтаю,

Так это новой встречи ожидаю.

Её я жду, как счастье, как надежду,

А если встречусь, то пройду я, как и прежде.

Я часто-часто о тебе вздыхаю –

И ты, и я давно об этом знаем.

В конце я приписал:

Давай, не будем злиться,

Забудем и про кровь,

И пусть возобновится

У нас с тобой любовь.

Это письмецо попало в руки мамы моей пассии, и надо только представить, как та взбеленилась. (Бедная девочка по имени Аргентина, во что ты тогда влипла из-за меня!)

«Что за кровь?» – пытала её мама. «Что между вами было?» Встревоженная не на шутку, она повела девочку сначала к доктору, а потом и в школу для выяснения обстоятельств. Над пацанами надвигалась буря. Особенно надо мной. Собрали классное собрание. Задавали и мне какие-то вопросы, поставив к доске. Чтобы как-то отвязаться, мне пришла в голову мысль – рассердиться. Я громко возмутился и со словами «Да ну вас всех!» вышел из класса, хлопнув дверью. Других ребят – «буйных» – тоже журили. Должен был состояться педсовет. И тут меня осенило: я пришёл к завучу с заявлением выдать мне документы, так как « не желаю учиться в вашей школе». Так и написал. А вообще же я чувствовал, что меня исключат. Завуч Редькин подписал заявление, предварительно заставив меня заменить слова «не желаю» на «прошу».

Возмущало больше всего то, что после седьмого класса я писал стихи о родной школе, а в конце восьмого был вынужден покинуть её.

Случилось так, что историчка – мама Аргентины – оказалась завучем вечерней школы, где я продолжил учение, и, конечно же, я попал в её поле зрения. Справедливости ради надо сказать, что она не сверлила меня злым взглядом и не враждовала открыто, но всё-таки делала своё «чёрное» дело. На выпускном экзамене мне достался билет про восстание декабристов, и я, распалившись, вошёл в раж: рассказывая о выступлении декабристов, сообщил, что Кюхельбекер, присутствуя на площади, стрелял в царя. Историчка прервала меня, заявив, что такого момента не было. На что я страстно возразил. «Кюхельбекер стрелял, – сказал я, – другое дело, что выстрел не получился – порох оказался отсыревшим». Я говорил это, потому что прочёл книгу Юрия Тынянова «Кюхля», и там об этом было сказано. – А потом, – продолжал я, – Кюхлю арестовали, сослали в Сибирь, и он в одиночной камере пел песню на стихи Пушкина «Сижу за решеткой в темнице сырой».