Страница 38 из 39
В электронные 1980-е медицинские учреждения широко оборудованы убаюкивающими устройствами, включая магнитофонные записи звуков мягко падающего дождя, которые погружают даже самый беспокойный ум в нежные объятия Морфея. Как бы отреагировали махатмы из патентного ведомства США, если бы им сказали, что Амбруаз Паре был первым, кто подумал об этом? «Можно вызвать дождь искусственно, если лить воду с какого-то высокого места в чайник, чтобы звуки падающих капель мог слышать пациент. Таким образом мы спровоцируем его сон». Ренессанс или модерн, но хорошая идея – это всегда хорошая идея.
В книге «Апология и трактат» есть и другие бонусы. Одна из фраз, процитированных ранее, где автор выступает против использования пороха и огнестрельного оружия, напоминает увещевания библейских пророков, возмущенных грехами человечества. Речь идет об отрывке: «Гроза заранее предупреждает о своем приближении раскатами грома; но это инфернальное устройство ревет во время выстрела и, стреляя, гремит, отправляя в один момент смертельную пулю в грудь и оглушительный грохот в уши».
Способ построения фразы кажется преднамеренным литературным приемом, помогающим автору сделать главу «украшением всего моего трактата». Аналогично, мысли, перекликающиеся в следующих друг за другом пятистишиях, что весьма характерно для стиля Ветхого Завета, легко обнаружить в следующих отрывках, но на этот раз цитаты напечатаны таким образом, чтобы подчеркнуть одну идею, выраженную в двух отдельных строфах:
Это разоблачающее, почти поэтическое произведение библейского типа сочинил пророк эпохи Возрождения, первым учителем которого был капеллан, а первым учебником – перевод древних свитков Израиля.
Мне не просто так пришло в голову процитировать некоторые выдержки из этой главы. Я стремился описать жизнь и заслуги Амбруаза Паре в том контексте, в котором одаренный хирург формировался как личность. Я пытался описать его гуманизм в эпоху жестокости, его скромность в эпоху высокомерия, его объективность в эпоху предрассудков, его оригинальность в эпоху консерватизма, его независимость в эпоху авторитетов, его логичную рациональность в эпоху путаных непостижимых теорий и его глубокую порядочность в эпоху господства прагматического лицемерия и массовых убийств, совершаемых во имя религии.
С его необычайными способностями к наблюдению, талантом обобщать информацию и делать универсальные выводы из полученного опыта Амбруаза Паре можно сравнить с великими клиническими учеными более поздней эпохи. Но есть и разница, которая ставит его в один ряд скорее с древними целителями, чем с нашими современниками. Амбруаза Паре интересовал не столько процесс течения заболевания, сколько его пациент, страдающий человек. Это была старая концепция Гиппократа: именно на восстановление внутреннего равновесия индивидуума, по большей части, была направлена греческая терапия. Поскольку такой подход приводил к серьезным ошибкам в понимании специфики болезни, постепенно, ближе к концу восемнадцатого века, он стал уступать место исследованиям патологической анатомии. Так как ученые медики сначала фокусировались на органах, потом на клетках и, в конце концов, на молекулах, им становилось все труднее разглядеть за ними испуганного больного пациента, который пришел к ним за помощью. Своей сосредоточенности на деталях болезни мы обязаны огромным успехам, которых добилась современная медицинская наука. Но именно эти достижения уменьшили нашу способность, хотя мы этого и не желали, сопереживать страдающим от болезней пациентам, которых мы так хорошо лечим.
Таким образом, Паре старался не столько проникнуть в суть патологических процессов, сколько облегчить страдания раненых и больных пациентов. Это видно в каждом описанном Паре случае. Он искал эффективные методы лечения и обучал им всех желающих. В этом он был больше похож на своих предшественников, чем на своих последователей. Он отбрасывал не оправдавшие себя идеи медиков прошлых поколений и включал в свой арсенал те средства, которые нашли подтверждение в его практике. Он был гигантом, стоящим на плечах гигантов – Гиппократа, Галена и своего почти современника Андреаса Везалия. Он твердо стоял на ногах там, где их научное наследие поддерживало его опыт, и избегал мест, где это было невозможно. Таким образом, надежно опираясь на знания выдающихся мэтров медицины и собственную практику, он заглянул в будущее гораздо дальше, чем любой хирург в истории медицины.
5. Наш главный консультант – сама природа. Открытие большого круга кровообращения Уильямом Гарвеем
Доктор Уильям Гарвей учился у классиков. Свободно владея греческим и латинским языками, изучив произведения великих писателей античного мира, он включил в свой личный пантеон бессмертных авторов всего несколько ученых постантичного периода. Что касается современных литераторов, чьи публикации были популярны в Англии семнадцатого века, то он не питал к ним ни малейшего интереса. Гарвей говорил об эпохе, в которой ему довелось жить, как о «веке, в котором толпа писателей, лишенных вкуса, столь же многочисленна, как рой мух в очень жаркий день, и мы того гляди задохнемся от зловония их нелепых и пустячных сочинений». Он не стеснялся высказывать свое мнение об этой «толпе писателей» в откровенных грубых выражениях, которые так легко соскальзывали с языка в те времена, когда люди были более прямолинейны.
Он называл их сворой пачкунов и засранцев, при этом список тех из них, чьи работы были популярны тогда, включал некоторые широко известные имена: Бен Джонсон, Кристофер Марлоу, Эдмунд Спенсер, Фрэнсис Бэкон и три Джона – Донн, Драйден и Милтон. А самое грязное нижнее белье при таком раскладе, безусловно, должен был носить плодовитый продюсер Уильям Шекспир. Хотя список не делает большой чести памяти доктора Гарвея, тем не менее не многие из людей откажут ему в прощении. Во-первых, никто никогда не требовал от ученых, чтобы они были образцом литературного вкуса. Более того, Уильяма Гарвея просто не за что прощать; отдельные критические голоса в его адрес за некоторые странности тонут в дружном хоре благодарного человечества. Поскольку именно он преподнес науке и искусству медицины величайший дар, который в силах сделать один человек, – открытие кровообращения.
В один прием Гарвей разрешил самую неуловимую загадку, которая многие столетия сдерживала прогресс медицины, и одновременно возродил концепцию экспериментального исследования как принципиальный метод развития биологической науки. Только Луи Пастера можно сравнить с Гарвеем по масштабу уникального вклада в сокровищницу медицинских знаний. В память о великом ученом учреждены премии Гарвея, общества Гарвея и регулярные дни поминовения Гарвея. Одной из самых высоких наград, которая может быть присуждена выдающемуся деятелю британской медицины, является его избрание из ряда претендентов для оглашения ежегодной торжественной речи в память о Гарвее перед врачами Королевского колледжа; этой чести ученый может быть удостоен лишь раз в жизни и только за самые незаурядные достижения. Если рассчитать холодный индекс стоимости, используемый на рынке, для небольшого тома, в котором Гарвей сформулировал свою доктрину в 1628 году, он окажется самой дорогой из когда-либо написанных книг по медицине: продажная цена каждого из немногих сохранившихся экземпляров первого издания, достигнув более 300 000 долларов, продолжает быстро расти. К тому времени, как вы прочтете эти слова, книга будет стоить гораздо дороже.