Екатерина Великая

Екатерина Алексеевна рассказала в «Записках…»: «Однажды, когда я вошла в покои Его императорского Высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить при помощи перегородок.

Я спросила, что это значило; он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости, которая была у него на столе в этом кабинете, и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военного времени; что его легавая собака поймала крысу, и что тотчас же она была повешена, как я её вижу, и что она останется там, выставленная на показ публике, в течение трёх дней, для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, ввиду той важности, какую он этому придавал; я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот…»

Вот каков был этот ничтожный человек, которому выпало носить титул великого князя и наследника русского престола.

Печальный юмор этой части «Записок…» перекликается с возгласом, быть может, даже притупленным временем воплем отчаяния: «Есть ли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла…» Все горькие впечатления молодости будущей императрицы отразились в этой короткой фразе, попросту незамеченной хулителями и клеветниками всех мастей, недалеко ушедшими по своим умственным способностям от вешателя крыс.

Шёл 1745 год… Петру было 26 лет… И в этом возрасте он с полной серьёзностью рассуждал о преступлении крысы и военно-полевом суде над ней.

Нет, «не от распутства, к коему склонности» не имела, родила Екатерина своего первенца, которого нарекли Павлом, от Сергея Салтыкова. И хотя она впоследствии и призналась Потёмкину, что первый её мужчина был по неволе, всё же привязалась к Салтыкову, даже была влюблена в него. Ещё во время беременности Екатерина начала понимать, что рано или поздно с Сергеем Салтыковым, которого она полюбила, придётся расстаться. В её «Записках…» проскальзывают признания, что каждая разлука с ним приносила ей боль. Когда двор переезжал из Москвы в Петербург, Екатерина «умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова… не оставили в Москве…». Но его записали в свиту «малого двора». Тем не менее она призналась: «…у меня постоянно навёртывались слёзы на глаза, и тысячу опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что всё клонится к удалению Сергея Салтыкова…»

До родов этого не сделали только из опасений за судьбу ожидаемого важнейшего мероприятия – щадили чувства будущей матери. И вот около полудня 20 октября (1 октября) родился Павел. «Как только его спеленали, – писала Екатерина, – императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней».

Здесь явно проявилось желание Елизаветы Петровны взять под своё крыло и свою опеку того, кого она определила в свои преемники. Императрица была хорошо осведомлена о выходках великого князя, который в те дни пил беспробудно и лишь однажды заглянул к супруге, справился о здоровье и тут же удалился, заявив, что «не имеет времени оставаться».

Уж кто-кто, а он-то отлично понимал, что не имеет ни малейшего отношения к новорождённому.

Нелёгкими для Екатерины были дни после родов. Вот только несколько выдержек из «Записок…»: «Его императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил, а императрица занималась ребёнком…» «Со следующего дня (после родов) я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль… и притом я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моём здоровье…»

А далее в «Записках…» говорится о том, что пришлось перенести молодой маме, которой ребёнка показывать нужным не считали. «Я то и дело плакала и стонала в своей постели», – признается она. Даже на крестины маленького Павла её не пригласили: «На шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нём только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нём императрица, и это могло быть принято дурно. Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душила…»

Вскоре после крестин Екатерине сообщили, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении Павла в Швецию. Этого и следовало ожидать. Держать при дворе такого свидетеля рождения наследника было бы опрометчиво, тем более он вёл себя не очень скромно. Вот когда Екатерина поняла, что по-настоящему привязалась к нему, а, быть может, даже полюбила. Недаром, признаваясь в «Чистосердечной исповеди» о своих отношениях с Понятовским, она откровенно написала, что это произошло «после года и великой скорби». А тогда, после отъезда Сергея Салтыкова, она «зарылась больше, чем когда-либо в свою постель, где я только и делала, что горевала».

Да, уже и крестины прошли, а мать ещё не видела сына. Но виновна ли она была в том? У неё не спрашивали, любит или не любит она жениха, когда вели под венец, более того, один из вельмож прямо и определённо сказал, что «государи не любят». То есть государи вершат браки по государственной необходимости. В то время считалось, что государи и члены правящей династии не всегда могут решать, как вести себя при дворе. Их действия также истолковывались государственной необходимостью. Императрица Елизавета Петровна полагала, что Павел не должен видеться с родителями, что его необходимо оградить от их влияния, тем более что родительницей была, по сути, одна Екатерина. Жестоко? А разве не жестоко то, что было сделано в отношении и вовсе безвинного младенца Иоанна Антоновича, упрятанного в крепость по государственной необходимости? И тут трудно что-то оспорить, ведь для укрепления государственной власти, для прекращения эпохи дворцовых переворотов действительно необходимо было сокрыть ото всякого рода авантюристов личность, которую можно было использовать как знамя для поднятия смуты. И тут уж было не до того, чтобы считаться с интересами этой личности. Можно спорить лишь о суровости тех мер, которые были приняты к человеку, не виновному в том, что судьба распорядилась с ним так, как распорядилась.

Наверное, мы не вправе судить императрицу Елизавету Петровну и за её решение самой воспитать наследника престола. Ведь несомненно одно: думала она прежде всего не о себе, а о державе Российской и преследовала не какие-то свои узкокорыстные интересы, а действовала во имя интересов, как считала, всеобщих.

И всё же добрые чувства порою брали верх…

«Когда прошло 40 дней со времени моих родов… – вспоминала Екатерина II, – сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного; но в ту же самую минуту, как молитвы были кончены, императрица велела его унести и ушла…»

Интересны наблюдения иностранцев и оценки, сделанные ими по поводу происходящего при российском императорском дворе. Прусский посланник доносил Фридриху II: «Надобно полагать, что великий князь (Пётр Фёдорович. – Н.Ш.) никогда не будет царствовать в России; не говоря уже о его слабом здоровье, которое угрожает ему рановременною смертью… надобно признаться, что поведение его вовсе не способно привлечь сердца народа. Непонятно, как принц его лет может вести себя до такой степени ребячески. Некоторые думают, что он притворяется, но в таком случае он был бы мудрее Брута. К несчастью, он действует безо всякого притворства. Великая княгиня ведёт себя совершенно иначе».

«Обладает большими познаниями о Русском государстве…»

Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчёт наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после неё престол мог занять именно великий князь Пётр Фёдорович. Великая княгиня даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более великий князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.