Страница 9 из 13
Молча я взял оба полновесных конверта, повертел их в руках, поклонился и вышел. Не успел я сделать и десяти шагов, как услышал за собой генеральский голос: он громко и отчетливо произносил мою фамилию. Я обернулся. Генерал высунулся из кибитки и звал меня. Часовые отхватили подходящий к случаю ружейный прием и замерли на месте. Пленные хивинцы тоскливо начали переглядываться.
– Мне необходимо, чтобы эти конверты своевременно попали в руки полковника А. И понятно, что вы ничего не проиграете по службе, если… Ну, Господь с вами!
И генерал тронул меня по плечу, скрылся в своей кибитке.
Последний намек был для меня тоже очень понятен, и, признаться, дух честолюбия заглушил на мгновение ту не то чтобы робость, а что-то весьма похожее, что испытывал я, взвешивая все хорошие и дурные шансы предстоявшей мне поездки.
Придя к себе домой, я первым долгом завалился спать, я хотел подкрепить себя сном перед бессонной ночью. Товарищи, узнав, зачем меня требовал генерал, не беспокоили меня ни предложением карточки, ни чем другим, более или менее соблазнительным; только сосед мой, артиллерист, подойдя ко мне, сказал:
– А знаешь что?! Ты, на всякий случай, часы и бумажник оставь здесь, зачем им пропадать даром?
Но, вероятно, я посмотрел на него за это таким волком, что он поспешил отретироваться, бормоча:
– Да ведь что же, я не с какой-либо корыстной целью, а досадно, если такая хорошая вещь попадет в руки этой косоглазой сволочи!
– Да с чего ты это взял, что я непременно попадусь, а не проскачу благополучно? – крикнул я на всю палатку, обернулся к стенке и завернулся в простыню с головой.
Медленно опускалось в густую туманную полосу багровое, словно расплавленный чугун, солнце. Этот кровавый диск казался громадным, он был без лучей, и от него по степи разливался матовый красный свет, скользя по вершинам камней, по гребням и остриям палаток, сверкая на остриях пик, частоколом воткнутых в землю за казачьими коновязями, на кончиках штыков пехотных ружейных козел. Глухой, унылый рев подняли обозные верблюды; теперь пришел их черед к водопою, и их вели к колодцам длинными вереницами.
Осторожно пробрался я мимо солдатских палаточек и скоро выехал на простор, миновал последние пары часовых в цепи. Наш лагерь остался сзади – и с каждым шагом моего коня все стихали, замирали в ночном воздухе его разнообразные звуки.
Скоро перестали долетать до меня и эти замирающие отголоски. Мертвая, тоскливая тишина охватила меня кругом… эта страшная, давящая душу, наводящая суеверный ужас тишина пустыни.
Раз-два, раз-два, раз-два… – отчетливо щелкал своими плоскими тюркменскими подковами мой Орлик. Та-та, та-та, та-та, та-та… – семенили тропотой моштаки двух казаков-уральцев, Бог весть, по какому вдохновению навязанных мне в бесполезный конвой.
С двойным чувством посматривал я на этих коренастых, обросших бородами парней, беспечно согнувшихся на своих высоких седлах. Я был и доволен их присутствием, и – нет: доволен потому, что все не один в этой мертвой степи, все есть хоть с кем-нибудь переброситься словом; зато на меня находило и другое, скверное, чувство: я посматривал на этих толстоногих откормленных лошадей, неутомимых на продолжительном тихом бегу, но далеко не быстрых накоротке. Что если мы наткнемся на какую-нибудь партию хищников?.. Что – пустяк для моего тюркмена, то положительно немыслимо для них. Мне представляется в этом случае выбор: или гибнуть вместе с этими двумя казаками, или бросить их на произвол судьбы и спасаться самому. Долг службы обязывал меня сделать последнее, честь требовала первого.
– И как это я не догадался просить, чтобы меня уволили от этого бесполезного конвоя?.. – досадовал я сам на себя и вымещал эту досаду, натискивая слегка шпорами бока моего Орлика.
Передо мной расстилалось небольшое пространство, задернутое туманной ночной мглой. Горизонт исчезал, сливаясь с небом в этом тумане. Чуть-чуть мерцала высоко звезда. Какой-то странный молочный, фосфорический свет дрожал над каменистой поверхностью степи, усеянной кое-где сухой, колючей растительностью, годной только разве на одно топливо. Даже неприхотливый верблюд – и тот пренебрегает этой флорой, не рискуя наколоть свои губы и язык, защищенные, между прочим, такой жесткой шероховатой кожей, о которую способна ломаться и тупиться даже обыкновенная английская иголка.
– А что я вам доложу, ваше благородие? – подогнал поближе ко мне один из казаков.
– А что?
– Хорошо, таперичи вот что, очень это было бы прекрасно… Коли бы ежели взять по лоскутку кошмы да подвязать подковы коням снизу, важно было бы!
– Это зачем? – спросил я и тотчас же сообразил, что сказал глупость.
– Теперь… темно, значит, не видно; одначе тихо, и потому далеко слышно! – принялся объяснять мне уралец, удивляясь, вероятно, как, мол, этакой пустяк я не понимаю. – Теперь, если мы подвяжем кошемки, пойдем мы, ровно кошки, самым неслышным шагом!
– Дело! – согласился я, и мы все трое остановились, чтобы привести в исполнение предложенный план.
Более получаса употребили мы, пока снова тронулись в путь и, как оказалось, потратили совершенно бесполезно дорогое ночное время. Сначала пошло отлично… мы даже сами не слышали шагов своих коней, неслышно ступавших в своих мягких башмаках, но, увы, это было ненадолго. Не прошли мы и трех верст по этому каменистому грунту, как снова послышалось знакомое бряканье… сперва изредка, потом все чаще и чаще… Импровизированная конская обувь пришла в полную негодность гораздо скорее, чем мы предполагали.
Плюнули мы, освободили щиколотки наших лошадей от обрывков войлока и поехали дальше, бесцеремонно оглашая степь мерным щелканьем двенадцати подков.
Фррр!… – вылетела из-под самого носа моего коня какая-то птица… Дрогнул Орлик, запрял ушами и попятился.
– Тс!.. Ваше благородие, а ваше благородие! – шептал сзади тревожный голос.
Я и сам заметил вправо от дороги что-то подозрительное… Какая-то темная масса громадных размеров и совершенно неопределенных очертаний двигалась на нас; по крайней мере, мне ясно казалось, что она двигается… Около нее, то отделяясь, то сливаясь вместе с ней, виднелись другие темные пятна меньших размеров… Красноватые точки искрились во мраке, глухое, злобное ворчание и повизгивание дало нам понять, в чем дело. Это волки теребили павшего верблюда. Туман увеличил размеры тех и других; мелкие степные волки казались с добрую лошадь, труп верблюда – не меньше киргизской кибитки.
– Ах, вы, стервецы! – брякнул казак.
– Ну, чалки, небось! Не заедят, поштрели-то в пузо! – ободрил своего коня другой.
Подался в сторону мой Орлик и бочком, косясь направо, прошел мимо волков, отбежавших в сторону и оставивших на минуту свой ужин.
– Мы на хорошей дороге, – заметил я, – вон еще виднеется какая-то падаль! Здесь шел отряд… Вон и следы орудийных колес, глубоко врезавшихся там, где местность была песчанее и рыхлее.
– Не собьемся! – утешал меня казак. – Чу-кось!
Опять какой-то странный шум слышался спереди… Теперь это топотали десятки конских ног, и этот грозный топот медленно двигался нам навстречу.
– Господи, благослови! – шептал казак и снял с плеча винтовку.
– Спешиться надо! – посоветовал другой, тоже освобождая свое оружие.
За моими плечами висела короткоствольная английская двухстволка, заряженная охотничьей картечью; я всегда предпочитал эти заряды пулям… Все верней как-то! Я поспешно взвел курки, повернул коня и стал всматриваться в темноту.
Темная группа, очевидно конная, осторожно шла нам навстречу.
– Подожди, не стреляй! – шептал казак своему товарищу. – Кто их знает, может, свои, так вот, как и мы…
– Хивинцы! – шепнул другой, прицеливаясь.
Орлик вытянул шею, фыркнул и громко заржал.
– Попались! – подумал было я и приготовился к схватке.
Во все стороны шарахнулись мнимые всадники и большими козьими скачками скрылись в темноте.