Римаут. Ледяной ключ

Над Римаутом все-таки начинался рассвет. Еще не солнце, даже не его лучи из-за горизонта — просто небо стремительно превращалось из черного в серовато-синее, с розовой кромкой далеко на горизонте. Совсем ненадолго проступили звезды — а ведь их не было всю эту ночь, не было, как же я не обратила внимания! — подумала Агата.

И в этом нарастающем свете и она, и ошарашенный полицейский увидели, что у дома больше нет привычной крыши, острым уголком вверх. Точнее, где-нибудь она могла быть, но никак не над чердаком, потому что у дома теперь было немыслимо много этажей. Десятки. Сотни. Они уходили вверх наподобие небоскреба, которые любят строить в больших городах. Ряды окон — то небольших, квадратных, — то высоких, со стрельчатыми арками сверху, тянулись, опоясывая дом до самых облаков, подсвеченных сейчас розовой акварелью рассвета.

— Ведьма! — не оборачиваясь, сказал Каневски. — Впрочем, спасибо. Теперь это будет моим. Эй, воин!

Из ворот вышел последний его боец — непонятным образом выросшая до размеров взрослого мужчины игрушка. При ходьбе у куклы скрипели деревянные ноги, звенели намертво вделанные в грубые кулаки сабли. Призрачный рассвет отражался от металлического шара головы, на котором навсегда застыла нарисованная грустная гримаса.

— Убей ее и уходи, — повелительно сказал Каневски.

— Р-р-р-м-м-м… — откликнулся воин и почти строевым шагом пошел мимо него.

Агата вздохнула. Ну что ж… Значит, так тому и быть. Тем более, что сил почти не осталось. Надо это сказать.

— Ты же — оберег. Талисман. Вот и… Не смог спасти свою хозяйку, так хотя бы отомсти!

Каневски гадко засмеялся и наконец-то повернулся к ней. Даже зрелище башни не могло отвлечь его от убийства этой нелепой девчонки, едва не испортившей весь его план.

— Р-р-р-м-м-м! — непонятно чем вновь сказал игрушечный воин, проходя мимо него. Потом с потрясающей скоростью взмахнул рукой с приделанной к ней отточенной саблей и отрубил Каневски голову. Так и не переставшая скалиться в своей дикой радости, голова полицейского капустным кочаном отлетела к забору и замерла. Тело, еще не понявшее, что его убили, булькнуло из ровного среза шеи кровью — сперва струйкой, потом, повинуясь еще бьющемуся черному сердцу, целым фонтаном.

— Радоваться я не стану… — сказала Агата и, повернувшись, побежала к машине на помощь матери.

Когда она, уже вытаскивая тяжелораненую Марию из пробитого в десятке мест салона авто, глянула назад, фигуры воина уже не было. Только обезглавленный труп в полицейской форме, грязный до невозможности, покрытый коркой из крови и сажи.

И башни больше не было видно — привычные два этажа и чердак под крышей, но Агата твердо знала теперь, что она — есть.

Но это потом, все это потом…

Надо отдать часть силы смертельно раненой маме, спасти ее, бледную, без сознания, зажимающую рукой глубокую рану на груди, вовсе не похожую на след от пули. А башня никуда не денется, теперь у нее есть хозяйка.

Сила внутри Агаты заворчала, клубясь, завинчиваясь в спирали. Девушка чувствовала, что не умеет пока ею пользоваться так, как надо, но некогда учиться.

— Не умирай! — коротко приказала она Марии и положила свою руку на рану, откинув материнские пальцы в сторону. Через окно, которым теперь стала Агата, начали просачиваться лучики тепла, подобно первому весеннему солнцу. Они пронзали ее насквозь, но не убивали и не разрушали. Они доходили до кончиков пальцев, пощипывая подушечки, тонкими иголками впиваясь в чужую плоть.

— Ты… — Мария открыла глаза. Кожа ее порозовела, сменив мертвенную бледность на почти здоровый цвет. — Ты же…

— Да, мамочка! Это я. Все будет хорошо. Теперь точно все будет хорошо!

— Ты… одета как жрица любви! — наконец договорила мама и поморщилась. — Это непристойно.

Лири, с трудом поднявшийся на ноги, с кровоточащими руками и шеей, громко засмеялся за спиной Агаты. Засмеялся, тут же скорчился от боли и сполз по крылу разбитого пулями автомобиля, потеряв сознание. Однако сама девушка осталась совершенно спокойной.

Действительно — ну что еще могла сказать ее мама?

14. Возвращение к себе

Вдоль трещины в асфальте медленно ползет гусеница. Зеленая с белым, пушистая, смешно перебирает многочисленными лапками по огромным — для нее — ухабам. Отец ломает длинную травинку и, присев, зависнув над личинкой свифтовским великаном, пробует подцепить гусеницу под брюшко. Почти удается, но — нет! Смешно извиваясь, она соскальзывает вниз и, словно не обратив внимания на кратковременный полет, ползет дальше.

— Вот ты как!..

— Ка-а-арл… Делать тебе нечего! — фыркает мама. Она стоит за спиной отца. Он чувствует, как порывы ветра изредка задевают его полой платья, словно гладят по шее невесомыми крыльями. — Двадцать лет, а как ребенок…

— Двадцать один, Марта! — серьезно отвечает он, вставая.

— Через месяц, — парирует мама и обнимает его. — Поцелуй меня! Я гораздо лучше гусеницы.

— И мягче… — шепчет отец, уткнувшись носом в ее светлые волосы. Она прижимается к нему всем телом и замирает. Так они и стоят на одном месте, не в силах оторваться друг от друга.

По обе стороны узкой тропинки, покрытой старым асфальтом, растут высокие кусты, превращая проход в часть сказочного лабиринта. Начало он берет в парке, а ведет к спуску к реке. К великому и прекрасному Майну, на котором и стоит город, в котором они хотят жить.

— Мы купаться-то пойдем? — с трудом оторвавшись от отца, спрашивает Марта. — Или так и будем стоять?

Она улыбается. Широко и беззаботно, как только и нужно улыбаться в двадцать лет, когда вокруг лето, впереди жизнь, а рядом — любимый.

— Конечно, солнышко мое! — Он поправляет висящую на плече сумку, обнимает Марту за талию, и они идут дальше. — Здесь почти рядом.

Дорожка вьется среди кустов, то поворачивая прихотливыми петлями, то вытягиваясь на пару десятков метров в узкую серую струну. Идти становится легче, все больше вниз, под горку, значит…

Река внезапно выныривает из-за поворота. Заросший травой пляж, редкие деревья у самой воды. Повезло, людей здесь сейчас нет. Место хорошее — на машине сюда не заедешь, а пешком из парка — дорогу знать надо. Далеко не все знают.

На другом берегу рядами стоят многоэтажки Франкфурта. Серая полоса жилых домов, вечером напоминающая огромную крепостную стену с горящим кроссвордом окон, а за ней небоскребы делового центра. Но пока в разгаре день, да и вовсе не это привлекает взгляд: прямо от пляжа, сходясь в тонкую нитку вверху, ведет мост. Шириной метра четыре, не больше. С низкими, по пояс перилами. Где-то за километр отсюда — еле видно — он опускается на другой берег. Тонкие изящные опоры на всем протяжении, подвесные арки крепежа, ничего общего с грубым бетоном быков обычных городских мостов.

Такая вот неожиданность.

— Не понял… — мгновенно растеряв всю свою напускную солидность, произносит Карл. Сумка выскальзывает у него из руки и неслышно падает в траву. Он растерян. Он сейчас как сельский мальчишка, впервые увидевший стереокино или встретивший на улице, запросто, своего кумира-футболиста из телевизора. — И почему река такая широкая?

— Любимый, а откуда здесь это? — шепчет мама, тесно прижавшись к плечу. Ей любопытно и немного страшно: еще неделю назад здесь ничего не было. — Есть же Хольбайнштейг, зачем городу еще один пешеходный мост?!

— Да вот черт его… — грубовато отвечает отец и подходит к невысоким ступенькам, ведущим к узкому, явно пешеходному полотну моста.

Все выглядит основательным и — вот странно! — не очень новым. Словно не один год он стоит здесь. Камни ступенек обросли понизу мхом, перила немного заржавели. Даже полосы цемента, покрывающие уходящую вдаль дорожку — местами потрескались. Странно, но на перилах нет вездесущих замков от влюбленных, а на полотне — ни следа граффити.

Карл достает из сумки карту. Все есть — парк, центральная аллея, дорожки эти и то обозначены, узкая полоса пляжа, — а моста нет.