Вольтерьянец

Таня поднялась растерянная, растроганная, она не могла сдерживать благодарных слез и невольным движением протянула руки к великому князю.

– Как вы добры, – шептала она сквозь слезы. – Сергей много говорил мне о доброте вашей, но то, что я вижу и слышу…

Она не могла договорить. Павел крепко сжал ее руки.

– Успокойтесь, дитя мое! – сказал он ласково, нежным голосом.

Когда Таня несколько успокоилась, первая мысль, пришедшая ей в голову, была о том, что все же ей невозможно воспользоваться добротой и милостями цесаревича и его супруги – а как же мать? Она не имеет никакого права ее покинуть, да если бы и имела, она по чувству своему никогда не решится на это. Она прямо и выразила все это цесаревичу.

– А вы полагаете, что об этом не подумали и не поняли, – ответил он, – конечно, и княгиня должна тоже здесь остаться и не разлучаться с вами, и вот, может быть, теперь, в эту минуту, жена и говорит ей об этом.

Возражений никаких не оставалось: дальнейшая судьба Пересветовых была решена – они оказались жительницами Гатчины. Карлик был отправлен со всякими инструкциями, с письмом от цесаревича к Сергею и со строжайшим наказом, чуть что не под страхом смерти, молчать обо всем, чему он был свидетелем. Он должен был извещать княжну время от времени о себе и о своем господине, ему обещано было, что и его не оставят без вестей – но Сергей должен был оставаться в полном неведении относительно того, что Таня находится в Гатчине.

Добрый волшебник взялся все устроить к всеобщему благополучию и употребил все способы для того, чтобы все совершилось именно так, как он задумал. Когда должна была наступить развязка, через год, через два, через три? – Это был самый дальний срок, какой только мог представляться действующим лицам, а между тем время шло, не принося ничего нового; прошло целых семь лет. Вот уже три года как умерла княгиня Пересветова, вот уже три года как Таня совсем одинока, но не чувствует себя сиротою в семье цесаревича – к ней все так привыкли, ее все так любят. Время от времени Павел Петрович напоминает ей об обещанной развязке. Великая княгиня, напротив, давно же предлагает ей разных женихов, давно уже заботится о том, чтобы устроить судьбу ее – княжна Таня богатая, знатная невеста, – но усилия великой княгини не приводят ни к чему: в Гатчине мало женихов, но главное дело и не в женихах – Таня никого знать не хочет, она верна далекому человеку, не имеющему о ней благодаря распоряжению цесаревича никаких известий, но о котором сама она, через старого друга Моську, знает все, что ей знать нужно. Таня ждет, и каждый раз, когда добрый волшебник напоминает ей, что цель непременно будет достигнута, что счастливая развязка наступит, она снова ободряется и снова верит доброму волшебнику. И ни она, ни этот добрый волшебник не замечают, что время идет, хотя медленно, однообразно, но идет своей чередой, унося год за годом, унося жизнь и молодость. Не замечают они этого – ведь время остановилось в Гатчине…

XIV. Сбудется ли?

Добрый волшебник был прав. Вернувшись в воскресенье из Петербурга, он тотчас же отправился в помещение, которое занимала княжна Таня.

Она сидела за чтением – своим любимым и главнейшим занятием среди тишины и однообразия гатчинского существования.

Павел Петрович почти никогда не заглядывал в ее комнату, и потому она очень изумилась его появлению. Но, взглянув на него, она сейчас же догадалась, что случилось что-нибудь важное и хорошее. Она давно уже научилась читать в лице цесаревича, знала все его приемы, все мины. Встречаясь с ним, она тотчас же видела, в каком он настроении, хорошо ли у него на душе или дурно. Если он рассержен, если что-нибудь томит его, мучает – тогда не видно его глаз, они будто чем-то подернуты, тогда он дурен. Если ему хорошо, если какое-нибудь доброе чувство, какая-нибудь надежда трепещут в его сердце – глаза сияют и искрятся и освещают собою все это некрасивое странное лицо; он неузнаваем, будто другой человек; смотришь на него и не понимаешь, как это можно считать его некрасивым.

Вот и теперь взглянула Таня, он хорош – значит, пришел с хорошей вестью.

– А вы за книжкой, дитя мое, – проговорил цесаревич, подсаживаясь к ней и пожимая ее руку. – Мне кажется, вы слишком много читаете, слишком много пишете, глаза себе только испортите. И что вы такое пишете?

– Извлечение из каждой книги, которую я прочла и которая меня заинтересовала, ваше высочество.

– Ну и потом…

– Мои рассуждения по поводу этой книги.

– Вот как! Вы у нас ученой девицей стали, философом, пожалуй, а я не знал об этом. А эти тетрадки ваши, эти рассуждения, вы мне дадите их на просмотр, на цензуру?

– С большим удовольствием, ваше высочество, если это может интересовать вас.

– Очень даже интересует, только не теперь, не сейчас – теперь я другим занят. Я пришел к вам с доброй вестью.

– Это я тотчас же и увидела. Я жду вашей вести, но сама не посмела вас спрашивать.

– И мысленно бранили меня за то, что я медлю?

– Еще бы не бранить, я просто обвиняю вас в жестокости – ведь уже не первый раз я замечаю, что вы любите томить человека.

– Полно, полно, я не хочу с вами ссориться и браниться – вот вам добрая весть: сегодня я видел одного знакомого вам человека.

– Какого человека?

– Сами догадайтесь.

Таня вспыхнула.

– Неужели он наконец вернулся? Неужели он здесь? – прошептала она.

– Да, он вернулся. Ведь нужно же было когда-нибудь ему вернуться, ведь и так мы с вами чересчур долго ждали, друг мой.

Таня опустила голову и глубоко задумалась.

– Что же вы как будто печальны? Неужели я не обрадовал вас моей вестью?.. Да, понимаю, – того, что я сказал вам, мало… но успокойтесь же – весть моя добрая не потому только, что он вернулся, а потому, что вернулся именно таким, каким мы с вами его ждали. Я успел кое о чем расспросить его и доволен им. Он намерен вас разыскивать и никакого понятия не имеет о том, что вы здесь: карлик не проговорился.

– Я в этом не могла и сомневаться.

– На этих же днях он здесь будет, сами увидите, каков он. Я и хотел предупредить вас и при этом дать вам совет, как его встретить.

– Как его встретить, ваше высочество… как же иначе могу я его встретить, если не как старого друга?

– Да, конечно, поверьте мне, о дружбе не будет и речи, он потребует от вас другого, и вот тут-то вы и должны быть осторожны, слышите ли, сразу сдаться и не думайте – я вам это запрещаю! Вы должны будете не на словах только, а на деле убедиться в его раскаянии, пусть он хорошенько заслужит свое прощение – иначе он вас не получит, мы вас не отдадим ему.

Таня слабо улыбнулась.

– А ведь вы меня еще, видно, мало знаете, ваше высочество, – мне не нужно вашего запрета и вашего предупреждения. Тогда я была совсем ребенком, а все же ведь справилась с собою, теперь же, неужели вы полагаете, что я сделаю решительный шаг, решительный, бесповортный, не получив твердой уверенности, что новой ошибки не будет? И нечего вам больше говорить об этом. Только скажите мне, ваше высочество, как вы его нашли? Здоров ли он?.. Изменился… каков стал он теперь?

– Да, он изменился, уже далеко не мальчик… впрочем, вам, сударыня, верно, не того надобно, – с улыбкой прибавил Павел, – верно, желаете знать, не подурнел ли ваш Сергей Борисыч? Успокойтесь, и в этом не хуже стал, чем был, на мой взгляд, даже лучше.

– Я о красоте его вовсе не думала, – серьезно ответила Таня, – но вот вы заговорили о красоте и наводите меня на новую мысль. Я-то с тех пор изменилась, мне ведь уже двадцать пять лет – для девушки это годы большие. Вы должны знать, ваше высочество, что я не много думаю о своей наружности – даже великая княгиня не раз меня бранила за это – но я все же хорошо знакома с зеркалом, и зеркало говорит мне, что я очень изменилась и уже, конечно, не в свою пользу.

Павел Петрович откинулся в кресле и смерил Таню острым, внимательным взглядом.