Забвению не подлежит

На следующий день, 15 мая, пошли в местный ЗАГС и оформили наш брак. Вечером была скромная свадьба военного времени.

Через месяц жена уехала в Киров, а для меня опять наступили тыловые будни…

Обстановка в те дни была сложная, и наш начальник полковник Барташюнас подчеркивал на каждом совещании:

— Нам с вами надо повторять одно — бдительность и еще раз бдительность!

Мы это, конечно, отлично понимали, и активная работа оперативного состава отдела приносила свои плоды — в полках и подразделениях дивизии выявили ряд лиц, с которыми было необходимо провести определенную профилактическую работу. В условиях военного времени, тем более в боевой обстановке, они могли сознательно или несознательно нанести определенный вред.

Были и такие бойцы, которые выражали неверие в нашу победу, проявляли недовольство питанием, чрезмерной, по их мнению, учебной нагрузкой и другими сторонами солдатского быта. О таких фактах оперативные уполномоченные, как правило, ставили в известность политработников для усиления индивидуальной воспитательной работы с носителями этих нездоровых настроений, в частности, для разъяснения им причин наших временных неудач на фронте и трудностей в области снабжения войск, а также гражданского населения.

Вместе с тем в частях было разоблачено несколько откровенно враждебных элементов, которые не сидели сложа руки. Они исподтишка стремились деморализовать сослуживцев, создать у них пораженческие настроения и, более того, склонить к измене Родине — переходу на сторону противника. Такого рода преступников необходимо было не только в срочном порядке изолировать, чтобы пресечь их антисоветскую агитацию, но и покарать по всей строгости закона военного времени.

Характерный пример. С санкции военного прокурора дивизии Михаила Францевича Мицкевича Особым отделом был арестован и привлечен к уголовной ответственности командир орудия 148-й отдельной зенитной батареи сержант Йонас Стяполюнас, который проводил среди красноармейцев, в том числе среди своих подчиненных, антисоветскую агитацию.

Причины его враждебного отношения к нашему строю были выявлены оперативным уполномоченным отдела еще до ареста. Оказалось, что он выходец из кулацкой семьи, «обиженный» при проведении в 1940 году в Литовской ССР земельной реформы — от земельных угодий его родителей были отрезаны 9 гектаров и распределены среди деревенских бедняков. Кулаки не могли примириться с тем, что в соответствии, с принятым законом им было оставлено «всего» по 30 гектаров земли и что ее пришлось обрабатывать самим, без привлечения, как бывало, батраков и батрачек, — времена изменились!..

В ходе расследования по этому делу еще выяснилось, что в период фашистской диктатуры Стяполюнас вращался в кругу офицерских чинов полиции, которые оказывали отрицательное влияние на формирование его политических воззрений.

В связи с прогитлеровскими, пораженческими, паникерскими и тому подобными высказываниями Стяполюнаса его подчиненный красноармеец заявил комиссару батареи:

— Если с таким командиром орудия придется вступать в бой, то пропадем! Я буду просить, чтобы меня перевели в другой расчет…

Изобличенный на очных ставках многочисленными свидетелями, Стяполюнас полностью признал себя виновным…

После утверждения обвинительного заключения по этому делу полковник Ю. Барташюнас созвал оперативное совещание работников отдела и на примере Стяполюнаса сделал разбор нашей текущей оперативной работы.

— Наш чекистский долг выявить и обезвредить таких замаскировавшихся врагов здесь, в тылу, еще до прибытия на фронт. Там уже может оказаться поздно! Призываю вас к бдительности и еще раз бдительности!

Оперативная работа порой преподносила нам такие уроки, которые вовек не забудешь.

Помню, все началось с анонимного антисоветского письма на литовском языке, присланного нам Особым отделом Московской зоны обороны, в состав которой тогда входила наша дивизия. Автор письма нагло призывал красноармейцев не слушать комиссаров и политруков и после прибытия на передовую без промедления переходить линию фронта я сдаваться в плен гитлеровцам, которые, дескать, все равно победят Советский Союз. Был: о совершенно ясно: письмо, а по существу, антисоветскую листовку писал ярый враг, не брезговавший ничем в своем стремлении навредить Красной Армии.

В целях установления анонима оперуполномоченные отдела были ознакомлены с текстом письма и им было поручено обратить в первую очередь внимание на особенности почерка. Несколько дней спустя к нам поступил рукописный текст командира из одного артиллерийского подразделения дивизии. Идентичность его почерка с почерком анонимного автора антисоветской писанины не вызывала сомнений. Оба почерка были неоднократно сличены и изучены оперуполномоченным Й. Юргайтисом, а затем секретарем отдела Р. Целковасом. Ту же работу проделал и я. Наше мнение полностью совпадало: автор грязной анонимки — он!

Втроем пошли к начальнику отдела и заявили, что автор антисоветского письма наконец выявлен, и его необходимо немедленно арестовать, пока он не натворил еще больших бед.

Выслушав нас, Барташюнас долго молчал, о чем-то размышлял. Потом спросил:

— Вы уверены, что это действительно написано им?

— Как же, как же, — взялся доказывать Целковас. — Вот буква «а» написана — совершенно одинаково. Совпадает написание букв «ф», «т», «з» и других.

Я подтвердил, что здесь все ясно, надо идти к прокурору за санкцией на арест и начинать следствие.

— А что мы знаем об этом человеке? — спросил начальник Юргайтиса.

Оперуполномоченный доложил, что этот командир родом из семьи помещика, хотя его отец был известен в Литве как активный атеист, человек прогрессивных взглядов. «Анонимщик», как мы его уже окрестили, бывший студент Каунасского университета, образован, но по характеру необщителен, замкнут. Данных о его каких-либо антисоветских настроениях не имеется. Вот только это анонимное письмо…

Барташюнас мёдлил. Сам принялся сличать рукописи, после чего сказал:

— Почерк действительно тот же. Но обращаться к прокурору все же рановато. Надо его вызвать и допросить. Тогда кое-что выяснится.

Минут через десять в отдел явился подозреваемый — высокий, стройный, красивый и подтянутый, командир. Он действительно был таким, каким его охарактеризовал Юргайтис, — сдержанный, неразговорчивый. На вопросы отвечал спокойно, без видимого волнения. По моей просьбе вкратце изложил свою биографию и более подробно — обстоятельства эвакуации из Литвы в начале войны. Сообщил, что все его близкие, видимо, остались на оккупированной немцами территории и ни с кем из них он переписки не ведет.

Беседовали мы долго. Об анонимном письме я не намекал, надеясь на то, что он сам признается, начнет раскаиваться, поймет, что его преступление раскрыто. Однако, убедившись, что он и не думает рассказывать о письме, я попросил его на чистом листе бумаги написать под мою диктовку одно из содержавшихся в письме предложений. Командир выполнил просьбу. Никаких видимых изменений в его поведении я при этом не заметил. Сличил оба текста — тот же почерк! Показал ему письмо. Внимательно просмотрев письмо, он выразил неподдельное удивление:

— Ничего не понимаю. Как будто мой почерк, но я этого письма не писал!

— Вот те на! Признавал, что это его почерк и в то же время категорически отрицал свою причастность к написанию письма.

Барташюнас после моего доклада сам взялся его допрашивать, но результат был тот же: «Почерк мой, но письма этого не писал». Самое удивительное заключалось в том, что подозреваемый и в этой ситуации оставался совершенно спокойным, не волновался, будто все происходившее его мало касалось.

Создавалась сложная обстановка. После того как о задержании подозреваемого было сообщено военному прокурору дивизии, уже прошло двое суток, и к концу подходил предусмотренный законом предельный срок задержания подозреваемого — 72 часа. Надо было принимать решение — либо освобождать из-под стражи, либо обращаться к прокурору за санкцией на арест.