Четвертая Скрепа

— Так, всё, заканчиваем с этим, пардоньте, пидорством. Город на ушах с этим потопом, а мы тут мастер-классы проводим. Всех переувольняю, пардоньте, к чертовой матери, карланы проклятые. Мне не нужны тут неучи! Мне нужны бойцы! — он взял паузу отдышаться, — надо делать новости, а не чесать языком, пардоньте, меж ягодиц! Это как вообще! За работу!

Сотрудники недоумевающе посмотрели на Подрулина. Включился лектор:

— Арсений Палыч, ну вы же сами попросили прочитать лекцию по повышению классификации по новому стандарту

— И что? Просил, а теперь не прошу! Давай проваливай! — Подрулин сделал несколько резких шагов бывалого сердечника ему навстречу, лектор отпрянул, взял со стула свое пальто и махнул рукой на прощание и буркнул: «не дай Бог, тебя приступ возьмет, кляча старая».

Редакция в полном своем составе осталась сидеть на местах, пока Подрулин не прикрикнул, топнув ногой. Журналисты разбежались по своим кюбиклам. К главреду подбежал кто-то из подчиненных и спросил: «А брифинг-то будет?», на что тот ответил, мол «Вас я брал, чтоб этой чепухи с брифингами избежать! У каждого башка своя на плечах. Сейчас ЧП, самая горячая тема — сами разберетесь». Потом добавил: «И вызвони Говорухина с его отгула!»

XII

А Говорухин в это время спал на квартире у сестры, укутанный в папку с уголовным делом, пока за стенкой шумел телевизор. Ему снился предбанник одного из конференц-румов, в которых ему приходилось когда-то бывать. Снаружи из доносились вспышки фотоаппаратов и глухие голоса журналистов, отзывавшие эхом по крылу офисного здания. Он, почему-то на автоматизме, уставился в пол, вытащил свой телефон и от скуки стал пролистывать старые переписки с тех пор, когда он был юн, когда он решил пойти в профессию, чтобы изменить мир. Написанные давным-давно слова давили на старые раны и приобретенные язвы — в отражении смартфона он увидел неуклюжего прыщавого пацана, сбежавшего из дома, чтобы изобличать пороки общества, быть трезвым голосом разума, неспособным сломаться и под давлением доменной печи. На лице проступили слезы, несколько соленых капель упало на кафельный пол. Похоже в этот раз другую жизнь начинать слишком поздно. Будущее было усеяно непроглядным мраком, становившимся еще гуще при всхлипах совести. Такое иногда бывало — раз в три месяца, иногда реже, иногда чаще. С совестью всегда удавалось найти губительный компромисс, дабы оттянуть всё до последнего момента. Мама всегда говорила, что «никто не должен видеть его слез», и вот он расхныкался в предбаннике от несправедливого порядка мира. Похоже, в этом и заключался порочный круг, в который попадали все те, кому не повезло родиться здесь. Делать то, что не нравится, накидываться в свободное время, бежать куда подальше от возложенного бремени. Только вот бежать уже не осталось сил, ровно как и терпеть. Говорухин утерся рукавом пиджака, подумал об известном однофамильце-режиссере — вряд ли он проживет столько же, скорее станет похожим на своего редактора — и забился в угол, поджав колени. Он ощутил, будто бы это уже с ним происходило, но он не мог вспомнить когда и зачем.

Из кармана Говорухин достал жвачку, из пиджака — блокнот и карандаш, чтобы отвлечься — записать идеи и вопросы для грядущих материалов, интервью и статей. Вместо этого рука сначала предательски вывела строчку из Дельфина, где он от лица всех просит прощения за слабость душ, а затем мироновский вопрос «Кем ты стал?», перечеркнутый восклицательными знаками.

Шум вспышек участился и усилился, стали слышны передвижения стульев, выставленных в зале, и уверенное «Спасибо», сказанное в адрес других журналистов. За дверью предбанника стали отчетливо угадываться приближающиеся шаги. Она распахнулась — первым вышел здоровенный охранник, напоминавший Гору из «Игры Престолов». Стрижка ёжиком, шрам на лице от осколочной гранаты, он внимательно вслушивался в то, что ему передавали по наушнику. Следом вошел мэр Долгоруков в приподнятом настроении, по пути избавляясь от душившего его галстука, порхая в своем деловом костюме, сидевшем если не с иголочки, то. Свиту замыкали два столба в официальной форме, переговаривавшиеся по радиосвязи.

Не осознавая до конца, на уровне рефлексов, Говорухин, забившись в угол, будто бы он уличный бездомный, укрывавшийся от жгучего мороза, откликнул мэра по имени. Тот обернулся, вместе со своими поддаными, и услышал:

— Алексей Говорухин, «Передавица». Извините, Варлен Юрьич, могу я задать вопрос, личный, не под запись? — лицо журналиста побледнело. Он отвел голову в сторону. Уйти без ответа нельзя. Неважно какой ценой.

— По-моему вы уже его задали, — дружелюбным тоном произнес мэр.

Говорухин нервно усмехнулся. Телохранители буравили его взглядом так, будто бы он был нудистом, ошибившемся пляжем.

— Попытка разрядить обстановку засчитана. Но нет. Я вот что хочу узнать: «Зачем это всё?»

— Зачем что? — переспросил мэр.

— Это! — недоуменно воскликнул Говорухин, — Вам что, не хватает хорошей еды? Места в жилплощади? Денег для достойной честной жизни?

Говорухин подскочил с насиженного угла, его глаза загорелись, как у ищейки, унюхавшей каннабис, и он, глядя мэру в глаза, недоумевая воскликнул: «Почему!? Сколько дорог можно было отремонтировать! Скольким детям помочь! Сколько школ открыть! Сколько больниц! У меня в голове не может это уложиться! Вам одному немного, а?»

Дверь стала отворяться. Кто-то просунул камеру в образовавшуюся щель, чтобы сделать снимок. Вместо щелчка фотоаппарата послышался резкий хлопок и хруст разбитого объектива — Говорухин пнул старую пластиковую дверь, ударившуюся об собственный косяк, и придавил её своим телом, чтобы никто не мог помешаться получению ответов.

Мэр отвел глаза в полоток, затем повернулся к одному из своих бойцов и нарочито громко спросил:

— Имя его запомнил?

— Говорухин, «Передавица», — ответил ему глухой и сиплый бас.

Затем мэр повернулся прямо к журналисту и медленно проговорил, поменявшись в лице:

— Нет, немного. Надо было бы больше — было бы больше.

Рукой он скомандовал охране уходить, проворчал что-то, аля «не надо останавливаться», оставив Говорухина удерживать проход. По лбу Алексея пошел пот, а глаза стали чуть более красными.

Подождав пока мэр с его свитой удаляться, он отчитал до трех и побежал так быстро, как будто соревновался против пикирующего орла. Несколько секунд и вот он уже скрывается за поворотом, слыша гул позади. Говорухин несется вперед, вот еще один поворот. Гул не утихает, наоборот только обостряется, давя на уши. Журналист бежит еще быстрее, да так, что жжет в икрах, не оглядываясь. Еще и еще. Снова поворот, и снова тот же тусклый обшарпанный коридор. Говорухин ускорился, будто бы перед финишем. Голова разрывается шумом наполненного футбольного стадиона. Поворот и перед ним распростилась бескрайняя тьма и величественный белый алтарь, на который падал свет. Издалека было видно, что на алтаре что-то барахталось. Говорухин резко остановился и чуть не упал. Затем медленным шагом, как можно меньше перебирая ногами, двинулся вперед, подталкиваемый неизвестной ему силой. Вот он уже оказался перед алтарем. На нем лежало тельце, но оно было более деформированным, что ли. И лицо выражало куда больше страдания и агонии, как если бы что-то жгло его изнутри. Тельце пульсировало. Говорухин попытался отвернуть взгляд, но увидел рядом мертвую девушку с глазами, вываливающимся от ужаса.

Он очнулся. Помассировал надбровные дуги, притронулся к носу и поежился. За окном гудел чей-то автомобиль, пока дождь стучал по крышам и водостокам. Дело близилось к ночи. Отопление на время отключили, поэтому Говорухин, завернутый в одеяло, дошел до кухни и поставил кипятиться чайник. Он вернулся обратно в гостиную и стал собирать листочки, выпавшие из папки с делом. Перед тем как заснуть, он успел прочитать показания матери и других очевидцев. Вот тут было сказано, например, о том, что Вера любила группу Placebo, книги Булгакова (в особенности «Мастера и Маргариту»), хотела стать инстаграм-моделью и даже вела свой аккаунт с тысячей подписчиков. Говорухин пробовал его найти, но оказалось, что родители успели его удалить. Любопытно, как теперь складывается жизнь. Если тебя удаляют из сети, то тебя больше нет. У Говорухина самого были только рабочие аккаунты и ничего более. Как будто бы он всегда был выпавшим из жизни. Теперь всё было нараспашку, но есть фасад, а есть готовый к обороне арьергард, что за ним. «У словосочетания рабочий профиль появляются новые значения», — подумал Говорухин, переворачивая страницы дела. Надо же, кто-то всё-таки успел сделать скриншоты с аккаунта. Вот Вера с подругой позируют для кого-то, в руках у них по сигарете и по пиву, а фото намеренно состарено. Вот её утреннее селфи, она спрашивает у подписчиков какая косметика ей больше идет к лицу. Вот фото из ночного клуба, снабженное хэштэгами #улей #улейonelove #концерт #cashfest @cashfect1 и смайлом сердечка, вот она с Захаром, снимок сделан на перемен в школе, тут она уже хвастается новой прической, есть еще изображения, где она в «роковом образе» с яркой рубиновой помадой и какими-то модными вещами, где она показывает новую купленную книгу — переиздание «Вина из одуванчиков» Рэя Брэдбери. Говорухин посетил эффект «дежавю», будто бы он всё это уже где-то видел. И видел не одну сотню раз — и в сети, и на улице, менялись лишь очертания лиц, цвет глаз, да и если бы они менялись. Смерть даёт совершенно другой контекст. Если бы Лору Палмер убили бы сейчас, то она бы вела инстаграм. И он бы говорил куда больше, чем её дневник. По крайней мере об идеальной той, которой она хотела стать.