Четвертая Скрепа

— У ТЕБЯ БЕЗДУШНАЯ ТЫ СКОТИНА ЕСТЬ ГХЕБЕНОК!? — сокрушался мэр,

— Должен был быть…но он и его мать… скончались… — Говорухину было тяжело говорить, и он выдавливал из себя слова, как выдавливают прыщи или гной.

Долгоруков старший сильно призадумался. Вена на его холодном и толстом лбу выступила и снова спряталась, а Говорухин добавил: «Твой сынок…убил невинную девочку…ну а хер ли…кровь-то чужая…плод бессонных ночей…постоянной заботы…труда…и жертвенности…и грядущих счастливых дней…мечтаний о глазах…переполненных слезами гордости…и радости…след прожитой жизни…а он это… перечеркнул… и ты еще спрашиваешь… видимо когда много убиваешь…уже не замечаешь…

Долгоруков старший на мгновение насупился, будто бы искал что ответить. Наконец, он переспросил: «ПОДМЕТЕЛКИН? ГХЕБГХОВ!? КИГХИЛЕНКО!?»

— Сионистские… мудрецы во главе… с Дональдом… Даком, — ответил Говорухин, он устало вздохнул, а потом кинул ремарку, — видел бы ты своё лицо… Хах

— Ничего… НИЧЕГО…. Мы всё испгхавим! — Долгоруков старший кипел от злости.

— И что… вы будете делать? — Говорухин задал вопрос, чтобы не потерять сознание.

— О, тебе не нужно об этом знать… — мэр отрезал резко, будто бы в своем возбужденном состоянии и размягченном сердце он успел сообразить план, и в любом другом случаем мог бы действительно испугать своего собеседника, — Заканчивайте с ним. — приказал он своим помощникам, и от его растерянного тона не осталось и следа.

Звонок выключили. Смартфон убрали в карман. Громила, что держал его, приобнял его за плечи, а потом прошептал:

— Что меня всегда привлекало в смерти, так это то, что она очень интимна. — шептал он, затем поцеловал Говорухина в лоб, и добавил, — не волнуйся, будь сильным. Мне нравится… растягивать процесс, — Алексей сник, и громила продолжил, — каждый умирает одиноким. Чем-то это напоминает рождение. По крайней мере, когда я убиваю, то всегда стараюсь обставлять это, как рождение. Процесс, в котором участвуют всегда двое.

— В «Голландском штурвале»…тоже двое участвуют…, - Алексей прокашлялся, надо было оставить за собой хотя бы достоинство, — вон она…ролевая модель твою мать…

— Хмм… — громила переглянулся со своим коллегой, — никогда не думал об этом прежде. Спасибо за пищу для размышлений.

Алексей что-то пробубнил в ответ и краем глаза заметил сверкнувший в темноте огромный нож.

— Ты в своего напарника… тоже любил втыкать длинные предметы… — устало пробурчал Говорухин и усмехнулся.

— Тссс, — пальцем показал громила, и снова перешел на шепот, его коллега стоял в сторонке, и оглядывал дворик, — не бойся… Громила сел на колени и посмотрел Алексею в глаза. Вместе с тем, Алексей почувствовал острую боль в боку, усиливавшуюся с тяжестью, коя бывает при передвижение тяжелого груза. Алексей посмотрел на свое туловище. Нож вошел по рукоять. Во рту он почувствовал соленый привкус крови.

— Дай… я тебе…на ушко. шепну…, - откашлял он,

— Что же? — в экстазе произнес громила,

— А ты…накло…нись

Громила наклонился одним ухом ко рту Алексея, и в следующий момент почувствовал, как в него вцепились зубами. Алексей сжал челюсть и повалился на земь. Сквозь забытие он, будто контуженный, приглушенно слышал ругательства и крики. Потом он ощутил, как его челюсти пытаются разомкнуть, а двое громил пытаются решить что с ним делать:

«ОН МНЕ МОЧКУ ОТКУСИЛ!

ДА НАХЕРА ТЫ ЭТИ ШАШНИ ВООБЩЕ УСТРОИЛ!?»

Откуда-то издалека послышался хлопок металлической двери, и следующим, что почувствовал Говорухин было то, как изымается нож из его тела. Жжение накалило всё изнутри. Скоро должно было наступить обширное кровотечение, и тогда конец, накатывающий шерстяным одеялом.

— Бог ты мой, то ж они с вами сделали? — первое, что он услышал из другого мира, — «А я-то боялась, что они меня хвать и того! — а Апостол Пётр изменился и теперь напоминал консьержку из подъезда, в котором Говорухин проживал.

— Что…того? — выдавил из себя он,

— Хвать и насильничать! Они-то парни здоровые, молодые, а я-то что?! Старуха! Ох, Лёшенька, а вы слыхали новость, ну вы, наверное, слыхали, вы ж в газете работаете, — речь её быстрая, и цельная, будто бы она заготавливала её еще на своих подругах, каждый раз к рассказу прибавляя всё новые и новые подробности, — у нас тут в районе же младенец пропал. Так тут собачки бегали, наученные, натасканнные, а они хвать и паре квАрталов отсюдова и косточки детские нашли. Шум-вой такой поднялся! Мамка только вышла с детишкой погулять, а тут же вспомнила, что телефон забыла, а ну как у молодежи-то без телефонов, ну она коляску-то и оставила во дворе, жили-то они на втором этаже. Ну так вот, нашла она его, закрыла дверь, вышла на улицу, а детинку уже бомжи утащили. Говорят, что его пожарили на костре, а потом и съели… Ужас, в какие времена страшные живем! — со вздохом подытожила она, произнеся до этого весь текст без запинки, и накислила грустную мину.

— Изви…, - Говорухин прокашлялся, — скорую бы… мне… Когда они приедут…то пуст вытащат из…рта…мочку уха…

— Ах, да, конечно, Лёшенька, никуда не убегайте, щас вызову, лежите спокойно, дайте знать, если вам что-то понадобиться, ох какие страшные времена наступили, да мы и не заметили, так людей на погожих улицах избивать, это ж что-то, да и еще в центре когда-то прославленного Города, ох, что творится-то? Что с нами всеми нами станется?! — она произносила всё быстро, и её голос удалялся из пространства, и с ним она поспешила к телефону. Говорухин смотрел на ночное небо, насупленное тучами. Внезапно для самого себя он рассмеялся, и вместе с тем раскашлялся. После чего слезы побежали по его щекам. Слёзы с дождем, он разрыдался. Затем обессиленно повторял про себя: «Он всего…лишь симптом…как же…до меня не дошло!?». Где-то вдалеке шумела карета скорой помощи, а он в это время провалился во тьму….

XXII

И вот он провалился в темноту. Очнулся он от теплого весеннего бриза. Кажется, это была набережная, залитая розовым закатным солнцем. Вокруг не было никого, и даже чайки не раздирали воздух своими криками. Он скрутился комочком на лавочке, и его голова лежала у нее на коленях, как это всегда бывало, когда он заканчивал работать. Она поглаживала её и игралась с прядями его волос, как будто ничего не было:

— Ты всё? — её голос звучал с какой-то странной отстранненой заботой.

— Да. Закончил, — он ответил и закрыл глаза.

— И что теперь? — спросила она, как спрашивают из вежливости.

— Не знаю… я просто жутко устал

— Зачем ты так? Зачем всё это? Мне было больно видеть тебя всего израненным, — её голос уже перестал быть таким далеким.

— Странно, что моё подсознание задает такой вопрос. Эээто, — тут его голос начал дрожать, — ведь частичка тебя, что осталась во мне, или я — та частичка, что осталась в тебе, или же просто мой предсмертный трип? Это действительно ты, малыш?

— Может быть это твоя фантомная боль? Я ли, или это проекция меня, та, что осталась у тебя в памяти — тебе ли не все равно, если касания моих рук, текстура моей кожи и знакомый запах тмина, вишни и солёного пота достаточно реальны для тебя?

— Пожалуй что всё равно, — открывать глаза он не стал.

— Может быть вкус моих губ убедит тебя в обратном, — она поцеловала его, и он испугался, и немного одернулся, но все же покорно вернулся в её объятия.

— Тебе стоит больше спать, раз ты сильно устаешь, — она продолжила, как будто этого и не было. Чуждость исчезла.

— Было много неотложных дел. Кофе — мой друг, так что…, -он начал оправдываться.

— Музыка — мой драг, И всё что вокруг…, - она запела своим высоким и нежным голосом, как пела тогда, когда принимала душ, или ходила по делам, или занималась домом.

— Всё! Это точно ты! Хорош уже, я ненавижу эту группу! Она действует мне на «Нервы», — он улыбнулся.

— ЖИТЬ В КАЙФ!

— Корж! Это уже запрещенный прием, малыш! — он рассмеялся, а затем быстро сник. Как будто внезапно вспомнил о чем-то болезненном, что было куда больнее удара ножа