Страница 1 из 7

Стихотворения

Высоцкий Владимир А

Владимир Высоцкий

Стихотворения

Он из повиновения вышел

[1]

<…>

Непостижимо: откуда он, Владимир Высоцкий, молодой, так много и так кровно знал про нас про всех? Про войну – сам не воевал. Про тюрьмы – сам не сидел. Про деревню нашу – сам-то горожанин, москвич прирожденный («Дом на Первой Мещанской, в конце…»).

Откуда эта щемящая – фольклорная – достоверность? Никакая тут не стилизация: он о родном, о своем поет:

Как успел он вместить, прожить столько жизней, и каких!.. И как все-таки много может сделать один-единственный человек, а ведь даже и он не все сделал.

Откуда все это? Можно сказать: дар такой, и все тут. Но как определить сам этот дар? Вряд ли сейчас придет исчерпывающий ответ. Но одно кажется очевидным: без дара любви к своей стране, к народу своему Высоцкий вообще необъясним (как необъяснимо без этого дара ни одно из явлений настоящего искусства). Очень проницательной бывает ненависть, но сама по себе, даже святая, она всегда в чем-то ущербна, ограниченна, а уж когда она неправедна, то вся ее дьявольская проницательность оказывается не открытием, а закрытием: она прицельно, злорадно бьет по больным местам – убивает. О равнодушии нечего и говорить: оно, так сказать, принципиально верхоглядно, лениво и импотентно. Безграничен же в своей проницательности лишь дар любви к родному. Отсюда чуткость к боли, догадливость к беде, нелицемерное сострадание и сорадование.

Вот уж кто не берег, не щадил себя, чтобы отыскать, открыть и прокричать-пропеть правду, чтобы так сблизить людей и (это уж и вовсе кажется чудом) сблизить совсем разные, далекие поколения – шестидесятилетних и подростков нынешних.

Почти каждую свою песню пел он на предельном пределе сил человеческих. А сколько у него таких песен, и сколько раз он их так пел! И если уж одно это исполнение производит такое потрясающее впечатление, то какой же ценой, нервами какими и кровью они создавались? Какой за этим труд?..

Он был на редкость удачлив. Но это была удачливость без презрения к неудачникам. И в то же время чувствовалась чисто мужская, мужицкая твердость, твердость человека, умеющего работать до седьмого пота, знающего цену работы, а потому жесткого к людям ноющим, не работающим. Неудача может быть в работе – как же иначе? Пожалуй, даже и не может быть работы без неудач. Но неудача, связанная с бездельем, неудача в… безделье?.. Никакая тут не трагедия, а фарс, празднословие.

Я видел, как он записывался для кинопанорамы. Пел «Мы вращаем Землю». Первая попытка – неудача. Вторая, третья, четвертая – тоже. Лишь пятая немного его удовлетворила. По напряжению – даже только физическому – не уступал он никаким олимпийцам – тяжелоатлетам, скажем, когда они рвут свои штанги.

Его способность самоотдачи феноменальна. Но чтобы так много отдавать, надо это иметь, а еще раньше надо обладать феноменальной же способностью брать, копить, впитывать – везде, всегда, ото всех.

Очень это о нем (особенно о «Песне конченного человека») – такой диалог внутренний из М. Цветаевой:

Слушая его, я в сущности впервые понял, и понял, так сказать, чисто физически, что Орфей знаменитый древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца, – никакая не выдумка красивая, никакая не фраза, а самая что ни на есть чистая правда.

И почему-то мне кажется, что некоторые песни должны были ему вначале непременно присниться, что они потрясали его во сне, а уж проснувшись – в ужасе, в радости, – он их мучительно вспоминал, восстанавливал, записывал…

Не раз случалось: услышал какую-нибудь его песню, и, кажется, уже покорила она тебя, но потом вдруг слышишь ее снова и не узнаешь, вроде та – и не та. Чуть изменились слова, чуть интонация, ритм, чуть-чуть еще что-то, неуловимое, и вот перед тобой – не второй, не третий варианты, а единственный. В чем тут дело? Не в том ли, что истинный талант – это, может быть, прежде всего «просто» непримиримость (даже ненависть) к собственной бездарности – безвкусице, нечестности, неточности и, главное, умение вытравлять все это беспощадно, без остатка?

Его песни – это словно он сам все время прислушивается, боясь пропустить чей-то сигнал бедствия. Сам мчится кому-то на помощь, боясь опоздать. Сам поминки виноватые справляет о павших, боясь кого-либо из них позабыть, не понять, раз уж не удалось спасти.

Гете говорил, что если перед вами человек, в чем-то превосходящий вас, то полюбите, полюбите его за это. Иначе грозит болезнь, иначе изойдете от зависти. Но попробуйте позавидовать Высоцкому. Как, например, завидовать человеку, который, жизнью своей рискуя, бросается в омут бурлящий или в огонь, чтобы спасти другого? Вот действительно: поди – попробуй. Вся зависть, все тщеславие утонут в этом омуте или сгорят дотла в этом огне…

Он бьет, бьет в набат: у каждого человека свой голос, своя песня, но как люди вяло знают, как смутно помнят об этом, как хитроумно и упорно «откладывают себя» и как панически, ненадежно, ненадолго спохватываются. В этом-то и состоит, быть может, самая первичная трагедия, трагедия всех трагедий.

И откуда он предчувствовал и почти дотошно знал свою судьбу? Будто сам загадал и сам же отгадал. А может, так: сам ее делал, а потому и знал? Его песни – это еще какая-то неистовая гонка:

Эта статья Ю. Карякина была первой в нашей печати статьей о Высоцком. Написать ее Юрий Карякин обещал Марине Влади после похорон Володи на поминках в Театре на Таганке. Написал в сентябре 1980 года. Но напечатал с огромным трудом, уговорив и главного редактора журнала «Литературного обозрения» Лавлинского и цензора Главлита, заставив и того и другого долго и много слушать самого Высоцкого. Без горячительного, конечно, тогда не обошлось. Статью опубликовали к годовщине смерти поэта.

Но пришлось пойти на компромисс и вместо названия «Он из повиновения вышел» дали нейтральное – «О песнях Высоцкого» // Литературное обозрение, 1981, № 7, С. 94–99. Потом эту статью перепечатывали еще под названием «Остались ни с чем егеря». См, например, книгу: Юрий Карякин «Жажда дружбы. Каря-кин о друзьях и друзья о Карякине». М., «Радуга», 2010. Примеч. Ирины Зориной.