Страница 59 из 326
— Его трудно расстроить, — сухо, чуть надтреснуто, непривычным тембром.
Наверное, не стоит упоминать о нацистском прошлом и еврейских корнях. Однако не умею молчать долго.
— У вас такие странные отношения, как будто… — запинаюсь, не решаюсь закончить фразу тем, о чем действительно думаю.
— Ненавидим друг друга? — фон Вейганд, гипнотизирует меня, не позволяя разорвать зрительный контакт.
— Да, — тщетно стараюсь подавить предательскую дрожь в теле, унять разбушевавшиеся эмоции.
Тонкий лед вспыхивает под босыми ступнями, неумолимо расходиться густой сетью трещин, увлекая в парализующие волны холода.
— Всякое случается. Несмотря на все события, которые могли произойти и сделать из вас врагов, вы по-прежнему семья, а в семье нужно прощать, принимать ошибки, попробовать исправить по возможности. Твой дедушка не слишком приятный человек, порой даже отталкивающий, однозначно опасный, иногда выглядит полным психом. И он так похож на тебя, — улыбка получается кривой, с нервическим оттенком. — Не в смысле, что ты тоже псих, хотя, конечно, есть немного… в общем, вас объединяет кровное родство и не только.
— Не только, — в хриплом голосе звенит безудержная ярость. — Мы не просто похожи, мы совсем одинаковые.
Фон Вейганд стискивает руль столь сильно, будто жаждет раскрошить на кусочки.
— Прости, я не…
— Что он рассказал о моих родителях? — обрывает резко, впивается взором голодного зверя, забирается под кожу, прямо в кровь, по застывшим жилам.
— Ничего, — шепчу несмело.
— Что он рассказал о моих родителях? — повторяет с расстановкой, четко выделяет каждое слово.
Другой шанса исправиться не будет. Солгать не удастся.
Господи, это не может быть правдой. Такой правды не бывает.
Не верю звуку собственного голоса:
— Что убил их.
Оказываемся в иной реальности, где нас со всех сторон обволакивает угнетающий вакуум. Тишина полосует вены, сдавливает горло в стальных тисках, отнимая драгоценный кислород, отбирая надежду.
— Верно, — фон Вейганд откидывается на спинку сидения, ослабляет галстук. — Я решил, он лично отдал приказ их убить. Потом, через несколько лет, выяснил новые подробности, но ничего не изменилось.
Достает пачку сигарет из кармана, барабанит пальцами по картонной поверхности, выстукивает неведомую мелодию.
— Он виноват, — выносит вердикт.
Щелкает зажигалкой, не прикуривает, внимательно наблюдает за огнем, танцующим в уютном полумраке авто.
— Он главная причина их смерти, — глухо, лишено окраски.
Хмурится, словно пробует прогнать назойливые воспоминания усилием воли.
— Он мог защитить и не защитил, — никакой обиды, равнодушное подведение итога.
Закрывает глаза, позволяет улыбке тронуть уголки губ.
— Ему всегда хотелось, чтобы я его обвинял, ненавидел и боялся, — поворачивается ко мне, смерив цепким взглядом, спрашивает: — Знаешь, почему?
Не нахожу ответа.
— В жизни настоящего бойца должна быть трагедия, которая подстегивает добиваться лучшего, жертвовать всем ради успеха, ни перед чем не останавливаться, — произносит фон Вейганд. — Мечтаешь забраться на вершину — стань калекой внутри.
— Это жестоко, — срывается с моих уст на уровне инстинкта.
— Нет, — улыбка прорисовывается четче: — Жестоко не это.
Он резко открывает дверцу, выходит на улицу, делает несколько неторопливых шагов, опирается о сверкающий капот и, наконец, закуривает. Затягивается с нескрываемым наслаждением, запрокидывает голову назад, медленно выпускает из легких клубящийся дым.
Не выдерживаю, следую за фон Вейгандом. Куда он, туда и я. Хоть в самое жерло вулкана, хоть в бездонную пропасть, хоть сквозь семь кругов ада. Не имеет значения.
Подхожу ближе, робко обнимаю за талию, едва притрагиваюсь ладонями. Чувствую жар, заставляющий мое тело трепетать и подчиняться, алчно желать большего и униженно умолять. Действую смелее, крепче прижимаюсь к широкой груди, впитываю в себя биение сердца, сливаю шепот дыхания воедино.
— Мой отец с детства мечтал стать пианистом. Он обладал абсолютным музыкальным слухом. Когда еще ребенком играл на фортепиано, казалось, ожил сам Моцарт. Так играют великие. Работать мало, необходим талант. И у него он был. Музыка была его жизнью.
Фон Вейганд тушит сигарету и притягивает меня ближе, будто желает впечатать в свое тело. Причиняет боль, но я не жалуюсь.
— Мой дед мечтал видеть сына во главе империи, а не слушать его концерты. Он пытался прекратить это увлечение разными способами. Безрезультатно. Пришлось пойти на крайние меры: нанять людей, которые однажды ночью ограбили юного пианиста, избили, а после порезали запястье левой руки до кости.
Пальцы скользят по спине, неторопливо движутся вверх, касаются шеи, легонько ласкают.
— Потому что можно играть только левой рукой, как Людвиг Витгенштейн. А только правой рукой играть нельзя, для нее не написано произведений. Конечно, есть некоторые, но слишком мало. Перерезанные сухожилия разбили одну мечту и воплотили другую.
Фон Вейганд наклоняется, вдыхает аромат моих волос. Очень стараюсь не разрыдаться, кусаю губы, надеюсь обуздать истерику.
— Мой отец узнал правду случайно, не сразу. Когда понял, то уехал, сделал все возможное, чтобы его не нашли. Наверное, не каждый поступок можно понять и простить, даже если вы семья.
Трудно подобрать ответ. Буквы не складываются в слова. Не могу ничего сказать.
— Прости, — вырывается вместе с приглушенным всхлипом.
— За что? — целует в макушку. — Глупая девочка, думаешь, почему я это говорю?
— Твой дед не псих, а чудовище, сделать с родным сыном…
— Вот, — фон Вейганд отстраняется, обхватывает мое лицо горячими ладонями. — Я точно такое же чудовище. Родился таким и вырос таким, несмотря на самых лучших родителей в мире.
— Нет, — слезы струятся по щекам.
— В Киеве, в отеле я хотел разорвать твою задницу, — шепот обжигает кожу. — Потом ты пришла за деньгами, про своего ублюдка Стаса рассказывала, а я представлял, как запру тебя в подвале, буду трахать и пытать. Каждый день пытать и трахать, пока не превращу в забитое животное без мозгов и воли к жизни.
Влажный язык слизывает соль со свежих ран.
— Нет, — звучит более уверенно, нежели ощущается интуицией. — Ты бы не поступил со мной по-настоящему плохо.
— Поступил бы, — он смеется. — Если бы не ошейник.
— Значит, я удачно выбрала не в пользу бриллиантов, — юмор надо тренировать. — Сначала мне повезло надеть, потом сохранить.
Накрываю его ладони своими, нежно касаюсь сбитых костяшек.
— Любопытно, что еще нашли среди моих вещей, когда проводили обыск. Ты же не принял всерьез постеры, где Джерард Батлер в розовых сердечках и губной помаде? — улыбаюсь.
Ответом оказывается поцелуй. Страстный символ наших непростых отношений, преступное наслаждение, опасная игра с горько-сладким привкусом.
— Запомни, — фон Вейганд слегка отстраняется. — Ничего не встанет между нами, а если встанет, я это уничтожу.
Ничего. Болью ударяет по ребрам.
Вообще, существует исключения, да? Ну, допустим, тортики, любимый сериал, ребенок… Кому что, возможны варианты.
Глава 8.1
Жил на свете один мудрец, так вот он говорил — все проходит.
Нет, не так. Давайте заново.
Жил на свете один врач, так вот он говорил — все лгут.
Ежедневно, о разных вещах и по абсолютно разным причинам.
Лгут во благо или, желая выпендриться, дабы оградить близких или произвести хорошее впечатление на посторонних, забавы ради, а подчас руководствуясь серьезными намерениями.
Лгут о счастливом браке и талантливых детях, о любимой работе и закадычных друзьях, о выходе из кризиса и повышении ВВП.
Лгут за чашкой ароматного кофе или в битком заполненном метро, перед лицом начальства или позади случайных знакомых, с экранов телевизоров или на высоких трибунах.
Лгут инстинктивно или с тонким расчетом, сочиняя на ходу или продумывая план до мельчайших подробностей, вдохновенно воплощая запредельные мечты или виртуозно совершенствуя правду, вовсе не краснея, широко распахнув глаза, или робко запинаясь, виновато разводя руками.