Страница 257 из 326
— Я прочел это один раз.
— И сразу выучили наизусть? — невольно хлопаю ресницами.
— Моя память — проклятье и благословение, — пожимает плечами.
— Вы настолько легко все запоминаете?
— Забывать гораздо труднее.
Но не труднее, чем анализировать подобные ответы. Рядом с ним я чувствую себя полной идиоткой. Хотя нет… я и есть самая настоящая идиотка, если надеюсь вывести матерого гада на чистую воду.
— Зеленое яблоко, — поглядываю на его тарелку. — Вы серьезно?
— Я завтракаю так почти сто лет подряд, — невозмутимо заявляет Валленберг.
Седина. Морщины. Годы никого не щадят. Только черт раздери, этот ублюдок не выглядит на свой возраст. Как будто обманул время. Или украл чужое. Замедлил бой биологических часов.
— Ваш секрет реально работает, — говорю я.
— Здоровый образ жизни, — говорит он.
Решаю пропустить ремарку о том, как вчера вечером была практически опустошена бутылка виски. Причем единолично.
В конце концов, существуют вопросы куда любопытнее.
— А вы встречали Гитлера? — смотрю на него в упор.
— Как тебя сейчас, — произносит ровно. — И даже ближе.
Внутри саднит от этого сравнения.
Морщусь.
— Я жал ему руку, — продолжает дальше. — Великий день.
— Для кого?
— Для фюрера, разумеется, — хмыкает. — Он сказал, такие воины как я огромная редкость. И Дьявол не даст мне соврать: он был прав.
Его глаза горят столь ярко, что моим глазам становится больно. Отвожу взгляд, перевожу внимание на овсяную кашу, ковыряю вязкую субстанцию ложкой. В горле встает ком, который очень сложно проглотить.
— А вам не хотелось его убить? — спрашиваю, взирая в пустоту.
— Зачем? — в хриплом голосе сквозит удивление. — Чтобы занять его место?
— Что?
Вскидываюсь.
Чуть не подпрыгиваю на стуле.
О чем он вообще?
— Я бы мог его убить, — ровно замечает Валленберг. — Но был бы я тогда здесь?
— Были бы живы люди, — бросаю я. — Миллионы людей.
— Полагаешь?
— А разве нет?! — восклицаю горячечно. — Если бы кто-то остановил этого маньяка тогда, то ничего бы не…
— Ничего бы не изменилось, — завершает мою фразу на свой лад.
— Вы издеваетесь, — фыркаю.
— Люди должны погибать.
— Почему?
— Люди всегда погибают.
— Бред, — мотаю головой.
— Мир держится на крови, — произносит холодно.
— То есть вы одобряете такие методы?
— Война идет вне зависимости от моего одобрения, — улыбается. — Видишь ли, у меня всегда был единственный бог и вождь — собственный интерес. Гитлер мечтал построить идеальный мир. Не только для себя. Для других. Где он теперь? В могиле.
— Так у него были благие намерения?
— Люди, уверенные будто знают, как выглядит благо, плохо кончают.
— Хватит, — выдыхаю с раздражением. — Говорите прямо. А впрочем… впрочем, уже понятно, бывших нацистов не бывает.
Валленберг откладывает нож.
— Некоторые вещи должны произойти, — его улыбка становится шире. — Гитлер был одержимым психом. Но не каждый псих поведет за собой толпу. Это заслуживает уважения.
— Уважения?
В таком контексте это слово может ободрать губы.
— Не многие достигнут его высот, — невозмутимо заключает он.
— И это не так чтобы плохо, — криво усмехаюсь.
— Я восхищался им.
— Как только вас не вздернули после Нюрнберга.
— А еще больше я восхищался людской глупостью. Проливать свою кровь за чужую идею, жертвовать собственной жизнью во имя отечества. На таких простаках и зарабатывают деньги.
Я содрогаюсь.
Шумно сглатываю.
Отчего в этих репликах мне мерещатся жуткие параллели?
— Значит, вы не верили…
— Я верил в себя.
Барон не идейный нацист.
Но почему от этого становится только страшнее?
Валленберг отправляет кусок яблока в рот и смыкает челюсти так, будто жует свежую плоть. С наслаждением. У того безумца, который посмеет потревожить его за завтраком. Он сожрет печень. К вечеру того же дня.
— Я плохая партия, — роняю тихо. — Для вашего внука.
— Я сам буду решать.
Как удар грома. От макушки до пят проходит электрический разряд. Нервная дрожь сотрясает враз взмокшее тело.
Этот голос. Боже мой. Эти слова.
Я оборачиваюсь так резко, что кружится голова.
Бой крови заглушает все разумные мысли.
Больше нет ничего.
Никого.
Никогда.
Только до боли знакомая фигура на границе света и тени.
Я забываю дышать.
Я смотрю.
И не могу насмотреться.
Вскакиваю. Резко. Срываюсь с места. Дерзко. Бросаюсь вперед. На зов сердца. Не отдаю никакого отчета в собственных действиях.
— Ты, — выдаю судорожно. — Господи. Это и правда ты.
Обвиваю широкую спину руками, прижимаюсь всем телом. Впиваюсь пальцами в строгий костюм, льну плотнее, словно пытаюсь впаять себя. Плоть в плоть. Жадно вдыхаю родной аромат. Поднимаю взгляд и тону в горящем омуте черных глаз.
— Алекс, — шепчу одними губами.
Звучит как молитва.
Как признание.
Я улыбаюсь. Блаженно. Совершенно по-идиотски. Бесконтрольно. А по щекам стекают слезы. Я будто смотрю на солнце. На свое единственное в мире солнце.
Я безумно боюсь смежить веки.
Вдруг он исчезнет? Вдруг не вернется?
— А вы отлично проводите время, — усмехается фон Вейганд.
Отстраняет меня.
Жестко.
Разрывает объятья.
Вроде бы ничего особенного не происходит, но ощущение такое, точно душу вырывают по-живому, выдирают ледяными крючьями.
Я застываю.
Я не в силах шелохнуться.
Это надо уметь.
Убивать одним жестом.
Никаких громких фраз. Никаких лишних действий. Но и так суть ясна. Не забыл, не простил. Даже не надейся.
Ощущение будто меня поднимают до небес. А потом вбивают в землю. Одним ударом. До самого основания. Четко.
— Твоя Лора очаровательна, — говорит Валленберг. — Настоящее сокровище.
Неужели он и правда это сказал?
Твоя Лора.
Твоя?..
— Жаль, что ей придется покинуть нас, — холодно произносит фон Вейганд.
Нервно сглатываю.
Интересное слово он подобрал — «покинуть».
Покинуть — в каком смысле?
Я жажду продолжения.
Очень.
Вдыхаю и выдыхаю. Замираю с открытым ртом. Так и не решаюсь что-либо произнести, уточнить, расспросить. Лучше промолчать. Переждать.
Иногда стоит проявить благоразумие. Хотя бы сделать вид. Притвориться. Войти в роль умной женщины. Вообразить, будто где-то глубоко в моей черепной коробке таки есть мозг.
Я и без того хожу по оху*нно тонкому льду.
Отлично, Подольская.
Взрослеешь.
Перед последним глотком воздуха наступает особое просветление. Не иначе.
Фон Вейганд переходит на немецкий.
Как бы намекает — проваливай.
Проходит мимо. Как мимо стены. Мимо бесполезной мебели. Даже не смотрит в мою сторону. Держит дистанцию.
Отступаю назад.
Ощущаю себя не самой значимой деталью интерьера.
Барон Валленберг усмехается.
И смотрит прямо на меня.
Как бы напоминает — учи язык.
Тоже говорит по-немецки.
Всего пара фраз. Пара реплик. А чувство такое, будто они избивают друг друга, не ведая жалости. Или все дело в звучании языка? Не слишком мелодично. Резко и отрывисто. Точно голодные хищники рвут сырую плоть на части.
Господи.
Боже мой.
Нет.
Господь тут не причем.
Дьявол.
Как же они похожи.
Сейчас.
Как никогда прежде.
Я застываю. Завороженная этим зрелищем. Я сражена. Поражена коварной болезнью. Я просто проклята.
Бежать. Бежать из чертового дома.
От них. От него.
К нему.
Навечно.
На… встречу.
Я мну свое платье, комкаю юбку дрожащими пальцами. Я бы измяла свою самооценку, но от нее и так ничего не осталось.
Я теряю голос.
И себя.
Окончательно.
Бесповоротно.
Я пропустила ту станцию, на которой могла выйти.
Если могла.
Я не могла.