Время героев

— Любить человеку свойственно лишь самого себя. Но уважать другого вполне возможно и даже необходимо.

Он отвечал Якубовичу, но смотрел прямо на Коцебу. Подполковник чуть улыбнулся.

— Слова — лишь только слова, майор. Слова, слова, слова. Но как вы можете уважать человека действием?

— Да-да, — подхватил Якубович. — Как оскорбить действием, я понимаю. Как любить действием — понимаю отлично. Но уважать?

Ван-Гален тяжело перевёл дыхание. Дон Хуан видел, что другим офицерам их разговор непонятен просто за незнанием языка, и, если бы решение зависело от него, он сразу же замолчал бы. Но подполковник ждал ответа ещё больше, чем Якубович.

— В разных странах люди ведут себя разно, — медленно начал дон Хуан, тщательно подбирая слова. — Кто-то снимает головной убор, когда становится на молитву, кто-то, напротив, снимает обувь. Кто-то кивает головой, когда хочет сказать собеседнику «да», кто-то, наоборот, качает из стороны в сторону. Но сколько стран я ни посетил, везде заметил одно: больше всего человек не хочет быть униженным перед другими. Мы мужчины, наше дело сражаться. Можно выйти на поединок с врагом и только доказать ему своё уважение смертельным ударом. Ты убьёшь его, если окажешься сильнее или удачливее. Но не оскорбляй ни его самого, ни его домашних, ни его род. Чтобы не было потом стыдно тебе самому. Попробуй разглядеть в противнике человека, равного тебе. Ты будешь ненавидеть, но и уважать.

Коцебу хотел было спросить Ван-Галена ещё о чём-то, но в этот момент Аслан-хан три раза хлопнул в ладоши. Все замолчали, поставили чаши и повернули головы к хану. Тот поднялся и заговорил, почти закричал на самых верхах жирного голоса, протянув обе руки к гостям. Якубович тут же принялся переводить:

— Он говорит, что завтра мы выступаем. Что Аллах исчерпал своё милосердие, пролившееся на недостойного владетеля Казикумуха. Он клянётся отомстить Сурхаю за убийство Муртазали-бека. Он вонзит ему кинжал в горло... ну, можно, кажется, и пожалеть старика... и снимет траченую шкуру с хитрой лисицы. Генерал Мадатов назначил его командиром всей конницы, и он сам поведёт джигитов покарать нечестивцев.

Вдруг стало шумно в самой середине шатра, опрокинулась ваза с фруктами, оранжевые мячики покатились весело по коврам; рухнул и разбился кувшин, к счастью, уже пустой. В человеке, вскочившем на ноги, Ван-Гален узнал юношу, что подъезжал к ним с Якубовичем днём. Гассан-ага мягко, словно дикая огромная кошка, пробежал вперёд, будто бы стелясь над коврами. Теперь заговорил он, ещё более высоким, срывающимся голосом; закричал, почти завизжал, но не от страха, от гнева и отвращения. Якубович наставил ухо.

— Ого! Мальчик-то распалился. Кричит брату, что тот недостоин своего назначения.

— Брату? — удивились одновременно Ван-Гален и Коцебу. — Кажется, Аслан-хан годится ему в отцы.

— У них разные матери. Мальчик храбр, но не умён. Шакал, кричит он брату, ты отвёл глаза князю Мадатову и заставил его принять трусость за храбрость. Кстати, майор, роскошная иллюстрация к вашей проникновенной речи. Неразумно оскорблять хана перед его приближёнными. Вряд ли храброму Гассан-аге удастся пережить этот год.

Юноша вынул кинжал и отскочил назад, показывая остриём место перед столами. Намерения его и слова были понятны Ван-Галену без перевода.

— Он откажется, — выдохнул Якубович. — Аслан-хан умён, хитёр, ему хватит выдержки.

Подтверждая его слова, хан покачал головой и скрестил на груди руки. Гассан-ага бросил кинжал, так что тот вонзился в землю, проколов насквозь ковровый настил, и бешено рванул одежду, обнажая тело до пояса.

— Убей меня, если сможешь! — кричит он брату. — Заколи безоружного! Может быть, у тебя хоть на это достанет смелости! Трус! Трус! Трус!..

— Ну, господа, это, право, уж слишком. И я бы не вытерпел...

Аслан-хан зарычал и с неожиданным проворством скакнул вперёд, сам уже обнажая оружие. Ван-Гален безотчётно, подчиняясь только инстинкту, попытался было подняться, но Якубович схватил его за локоть и принудил усесться снова.

— Не наше дело, майор. Должны разобраться сами.

Гассан-ага заметно побледнел, но, разведя руки в стороны, с вызовом глядел на старшего брата. Дон Хуан был убеждён, что в следующий момент он увидит юношу мёртвым, но тут громкий повелительный голос раздался у входа. Аслан-хан опустил кинжал, впрочем, весьма неохотно, а Ван-Гален увидел генерала, шагающего по коврам прямо в сапогах. Дождей, правда, не было, наверно, с неделю, и следы печатались на ворсе не слишком заметно. Приблизившись к братьям, Мадатов заговорил на том же самом наречии, а капитан не оставил обязанностей драгомана.

— Князь говорит, что искал храброго Гассан-агу по всему лагерю. Он говорит, что хотел поручить ему командовать авангардом. Тысячу храбрых джигитов поведёт Гассан-ага за собой и расчистит всему отряду длинный и опасный подъём к Хозреку. Он говорит, что ему неверно сообщили время, в которое собирает гостей высокочтимый кюринский хан. Он просит простить его и надеется, что подошёл не слишком поздно.

Когда Мадатов умолк, Гассан-ага вскрикнул гортанно, выдернул кинжал и вложил его в ножны. Он склонил голову перед Мадатовым и, не приводя в порядок одежду, бросился вон из шатра. У выхода обернулся и, много спокойнее, сказал несколько слов брату, ударяя ладонью по обнажённой груди.

— Он говорит, что теперь старшему нечем будет гордиться. Он, Гассан-ага, докажет ему на деле, чего он стоит... Да и мы заодно поглядим, — добавил капитан, протягивая руку за яблоком. — Вернёмся к нашим философским баранам, майор. Пир продолжается.

В самом деле, Аслан-хан прошёл на своё место и показал генералу место рядом с собой. Князь сел, легко и свободно приняв позу, неудобную европейцу. И в тот же момент две девушки выскочили из-за занавески, ловко стянули с русского сапоги. Якубович пожирал их глазами, а Ван-Гален смотрел лишь на горбоносый профиль Мадатова.

— Да, Серхио был прав. Он знает, как говорить с людьми.

— Конечно же, дон Хуан. Генерал говорит на половине наречий, что существуют в этих горах. Во всяком случае, десятка полтора знает свободно.

— Он умеет говорить с людьми на языке их сердец. А это куда важнее...

II

Штабс-капитан Овечкин сидел на лафете крепостной пушки. Генерал-майор князь Мадатов стоял перед ним, опираясь на шашку. Коцебу приказал было принести командующему стул из казармы, но тот отмахнулся досадливо — некогда, и продолжал слушать коменданта Чирагской крепости.

Тот ранен был четырьмя пулями, но, по счастью, легко. Одна прошла сквозь предплечье левой руки, и теперь та, перевязанная, покоилась на переброшенной через шею косынке; две ударили в бок; последняя, уже на излёте, контузила в бедро. Штабс-капитан двигался медленно, опираясь на палку, но не мог усидеть в душной и грязной комнате, выполз к стене, чтобы увидеть проходящий мимо отряд Мадатова. Здесь и нашёл его Валериан.

Увидев, как трудно поднимается офицер, сам мигом слетел с коня, усадил силой упрямого коменданта и слушал его рапорт стоя. Он знал, что нарушает субординацию, что подаёт дурной пример другим офицерам, но только так мог выразить признательность храброму защитнику крепости. Пиратское укрепление неделю сопротивлялось войскам Сурхай-хана, последние два дня практически без воды, с двумя картузами[25] на четыре орудия и тремя зарядами на каждого солдата, что остался ещё в строю.

— Половину людей выбили в первый же день... Нет, в первый они не приступали. Их ещё Щербина держал...

Овечкин показал рукой на развалины минарета, лежавшие бесформенной грудой менее полуверсты от стены.

— Славный был юноша. Что прослужил-то — полтора года всего. Я уже хотел рапорт подавать о его производстве, и вот такая оказия. Дал он нам время подготовиться крепче, а сам... И ведь, ваше сиятельство, не раздавили его и камни, а нехристи замучили насмерть. Слышно было, часа три он кричал. Но и смертью этой страшной мне он помог. Смотрите, сказал я солдатам, хотите, чтобы и вас так?.. Лучше уж от пули, от кинжала, от шашки. Так и держались... На второй день, на третий, приступы повели сильные. Стреляют, дьяволы, метко. Прислугу у орудия за полчаса могут уложить запросто. Даже амбразуры в стене приходилось щитами деревянными закрывать до последней крайности. Но мы их тоже угощали — картечью. На четвёртый день успокоились — решили измором взять. И то: воды оставалось только губы смочить. В эдаком пекле!

25

Картузы — артиллерийские заряды.