Сеть паладинов

— Мальчика?

— Мальчика. Османа. Турка, которого передал тебе твой кузен доктор Еросолино из Маниссы.

Мендерес смотрел в ничего не выражающие глаза незнакомца одновременно с ужасом и интересом. Ему подумалось, что ганзеец, пожалуй, знает про Еросолино все, и он догадывался, что и от него, Соломона Мендереса, он тоже вскоре узнает все. Всевышний, что они сделали с его несчастным братом?!

Купец было открыл рот, но не успел произнести ни слова, как задохнулся от нового удара — жестокого и мучительного — пальцами в район печени. И снова парализующая боль, тошнотворная, рвотно-выворачивающая боль заполнила тело купца. Он мгновенно побелел, впав в полуобморочное состояние.

А тот, кто несколько минут назад настойчиво требовал пустить его в дом, назвавшись представителем и другом его агента в далёком немецком Гамбурге, — а Мендерес сразу поверил, потому что в вольном Гамбурге, принадлежавшем немецким еретикам-лютеранам, у Мендереса был свой агент среди тамошних купцов-евреев, — тем временем дал приказ своим подчинённым усадить падающего старика в кресло. Спустя несколько минут старый Соломон пришёл в сознание и обнаружил себя привалившимся к спинке своего любимого большого кресла, и несколько лиц, склонившихся к нему.

— Что вы от меня хотите? — еле вымолвил он, когда к нему вернулась способность говорить. Он не спрашивал, кто и откуда на самом деле был этот незнакомец. Сначала не успел, а теперь ему это было глубоко безразлично. Он хотел только одного: чтобы они прекратили мучить его и убрались из дома.

— Мы хотим знать все, — сказал ганзеец с водянисто-ясными глазами.

— Хорошо... — с трудом промямлил старик. — Я скажу всё, что вы хотите...

— Итак, мальчика привезли в Спалато?

— Да.

— Где он? Ты оставил его у себя?

— Нет! Я увёз его... я передал его...

— Куда?

— В другой город. В Сибенико. Я передал его... вскоре, как мы прибыли в Далмацию.

— Куда передал?

— Православная община...

— Разве мальчик христианской веры? — на этот раз в голосе ганзейца явственно послышалось лёгкое недоумение.

— Нет... Да... Он прибыл мусульманином, но здесь его крестили... В общине Сибенико. Таков завет его матери.

После паузы незнакомец спросил:

— А где сейчас мальчик?

— В монастыре... на острове Лесина...

— И зовут его... Он менял имя?

— Да. Его зовут Илья.

— А где его мать?

— Мать? — почти искренне удивившись, а на самом деле внутренне пугаясь, переспросил старик. — Должно быть, там, где и была. В Турции. Я думаю... — добавил он, а затем запричитал: — Клянусь, я не знаю, где его мать! Я никогда не видел её! Умоляю вас, не мучьте меня! — слёзы потекли по морщинистому лицу.

— А ты знаешь, кто этот мальчик?

— Нет! Клянусь, нет! Мне не говорили, кто он. Я не знаю!

— А что ты знаешь о его матери? Кто она?

— Я и этого не знаю! Знаю только, что она гречанка! Что она бывшая невольница какого-то вельможи!

— Бывшая?! И ты, нечестивый грязный пёс, осмелился похи... — проскрежетал зубами смуглый великан, стоявший позади ганзейца, но ганзеец резко повернулся к нему, и тот оборвал себя на полуслове.

Старик закрыл глаза, ожидая новых ударов. Открыл их, когда услышал спокойный, всё такой же бесцветный и бесчувственный вопрос ганзейца.

— И в самом деле. Твой брат лекарь передал тебе османского мальчика, и ты даже не поинтересовался, кто он. Ведь это похоже на похищение, не так ли?

Старик с трудом, преодолевая боль и слабость, покачал головой.

— Нет, это не так.

— Ты хочешь сказать, что ты лично не похищал мальчика? Мы это понимаем. Но ты участвовал. Ты сговорился со своим братом в преступной краже. На земле Великого Господина. Отвечай!

И снова старик покачал головой.

— Нет, я не знаю ничего. Мне сказали, что отец мальчика умер.

— И поэтому ты решил, что вправе увезти мусульманского мальчика в края неверных. Ос... — ганзеец запнулся. — Осквернить его, заставить принять нечестивую веру. Так?

Купец, опустив голову, молчал. Однако немного погодя нашёл в себе силы возразить и попытаться, как он думал, смягчить часть вины.

— Я не считал себя вправе решать. Я следовал указанию его матери. У меня есть бумаги с письмом этой женщины и письмом доктора Еросолино и соглашение с общиной Сибенико о содержании мальчика!

— Значит, у тебя есть бумаги? — сказал ганзеец. — Посмотрим.

Розенберг сделал знак великану, и тот помог старику подняться. Тяжело шаркая, постаревший на сто десять лет, смертельно испуганный старик двинулся мимо страшного «купца» в свой кабинет, почти повиснув на великане. Ганзеец последовал за ними. Кабинет, отделанный в венецианском стиле и по последней моде, с мраморными копиями небольших античных статуй в нишах и картинами на библейские сюжеты, более походил на комнату богатого патриция, нежели купца небольшого далматского городка. Мендерес добрался до роскошного резного комода, выдвинул один из ящиков. Рука его при этом дрожала, он со страхом покосился на ганзейца, вставшего у него за спиной с совершенно бесстрастным лицом.

Он разыскал небольшую кожаную шкатулку, достал из неё свиток плотной бумаги. Сорвал непослушными пальцами тесьму, развернул. Он просматривал документ около полугода назад. Всё было в порядке и полностью соответствовало сданным в общину деньгам. Старый Соломон поступил честно и сделал всё так, как пообещал, как его просили сделать. Да и вообще, жаловаться на содержание мальчика не приходилось. Православные замечательно осуществляли покровительство над ним. Ганзеец, не дожидаясь, вырвал из руки старого купца свиток, сам стал просматривать его.

— Это ваш договор с властями Сибенико? Я вижу тут печати, подписи.

— Нет, нет. С местным православным приходом. Заверено у нотариуса.

— А они знают, кто этот мальчик? — ганзеец пристально посмотрел на Мендереса. И у того вновь мурашки пробежали по коже от этого непонятного, одновременно прозрачно-пустого и оттого неясного взгляда. Однако, привалившись к комоду, он нашёл в себе силы ответить, как ему казалось, правильно.

— Они знают то же, что и я. Они знают только, что он привезён из Турции, что его мать гречанка, а отец — турок.

Оказалось также, что Мендерес оформил опекунство над мальчиком. Ганзеец задумался. Он снова кивнул великану, и тот подвёл старого купца к столу.

— Садись, — сказал ганзеец, а великан подсадил старика в кресло. — У тебя есть бумага и чернила?

— Да, да, конечно, — пробормотал купец, недоумённо глядя на светловолосого.

Тот с самым непринуждённым видом пододвинул к себе стул и сел рядом.

— Достань бумагу, возьми перо, обмакни и пиши...

Под диктовку старик написал, что отказывается от своего опекунства над мальчиком Ильёй, находящимся ныне в православном монастыре Святой Параскевы на острове Лесина в Венецианской Далмации. В этом же письме Мендерес просит передать мальчика подателю письма.

Когда старик закончил письмо и подписал его так, как всегда подписывал, и посыпал песком и подсушил, ганзеец взял письмо себе, перечитал и, удовлетворённый, свернул в свиток и положил в шкатулку со всеми остальными документами. Шкатулку он передал великану.

Внезапно купец заметил, как высокие двери его спальных покоев раскрылись и из спальни, его собственной спальни, вышли слуги Розенберга. Старик вдруг почувствовал приближение смерти.

— Но, — проговорил он, с трудом глотая, чтобы смочить слюной пересохшую глотку, — мой отказ будет недействителен без нотариуса. Мы должны заверить его у нотариуса!

— Так мы и поступим, — Розенберг кивнул и воззрился на Мендереса. Молящий взгляд старика растворился в его прозрачных глазах.

И снова острый, как металлический стержень, палец вонзился старику в печень. Затем его, полуобморочного, подхватили и поволокли в спальню, бросили на большое ложе, накрыли голову пышными подушками. И двое слуг ганзейца навалились на него.

Когда всё было кончено, они вышли из спальни и прикрыли дверь. В этот момент они услышали снизу громкий стук, который уже давно раздавался во дворе. Гости купца забеспокоились.