Призванный хранить

И которого я убил... Не своими, конечно, руками, но я послал его на смерть, сделав своим посланником. Очередная жертва, принесённая на алтарь тем бесценным вещам, коими я хотел обладать. Вещам, которые только и имели цену в этом мире. Моя рукопись — и Копьё Давида. Символы власти над Будущим и Настоящим, ибо власти над Прошлым жаждут лишь глупцы. Прошлое можно убить, зачеркнув или обмануть, переписав заново. Но овладеть им...

Мне хотелось оплакать его, моего мальчика, но я не сумел. Наверное, Аллах покарал меня за грехи, лишив возможности плакать.

Я ехал в Сенген, а затем — в Тебриз вместе с Алак-нойоном и его охраной. Одет я был нарочно небогато и держался скромно и незаметно, позади всех. За шесть дней пути я всего пару раз открыл рот — когда прикрикнул на своего конягу, сослепу повернувшего не в ту сторону, и когда поблагодарил какого-то вельможу за брошенную мне лепёшку: очевидно, тот принял меня за бродягу, прибившегося к каравану. Как, должно быть, изумился бы тот вельможа, узнав, что именно я был главным действующим лицом в этом «караване». Я, Рашид ад-Эддин из Ирана, ехал сейчас к грузинскому царю с важной миссией, прочие же, и Алак-нойон в том числе, служили не более чем ширмой. И уж подавно никто, даже Тохта-хан, пославший меня в эту экспедицию, не догадывался об истинном моём намерении...

Их не пришлось сталкивать лбами — Тохтамыша и Хромого Тимура. Они с трудом терпели друг друга, и нужна была лишь небольшая искорка, чтобы разжечь их вражду.

Тохтамыш в ту пору[26] кочевал по Северному Кавказу, и не было ни одного селения, где его имя не произносилось бы с ужасом и проклятиями. Тимур — тот самый, что когда-то наголову разгромил Арас-хана и посадил Тохтамыша на трон Золотой Орды, стал для своего ставленника костью в горле. И тот с завидным постоянством слал дорогие подарки литовским князьям и египетскому султану, стараясь склонить их к войне против Тамерлана. Я нисколько не удивился, узнав об этом.

Тимур встретился с Тохтамышем в долине реки Самур. И была великая битва, продолжавшаяся три дня. А на четвёртое утро Тохта-хан бежал, растеряв три четверти своих храбрых воинов. Жаль, я не видел этой битвы: грандиозное, наверное, было зрелище... Более Хромой Тимур меня не интересовал. Я ушёл из своего шатра (а он мало-помалу переместился внутрь ханского куреня, и нашлось бы немало людей, кто за подобную честь отдал бы правую руку) тайно, на рассвете, совсем как когда-то покинул дворец Абу-Саида в моём родном Седжабе. Только вряд ли на этот раз какая-нибудь женщина всплакнула обо мне, как моя любимая младшая жена Тхай-Кюль. А она точно плакала: я ведь относился к ней очень хорошо и сделал немало дорогих подарков. Другое дело — надолго ли хватило её слёз...

Наверняка меня искали, но к тому времени я был далеко. Мои преследователи скакали по моим следам галопом, каждые полдня меняя измотанных лошадей на свежих, — я же плёлся еле-еле, когда верхом на ослике, купленном на каком-то постоялом дворе, когда и вовсе пешком... И они обогнали меня, не заметив.

Тохтамыша я нашёл в маленьком городке Джулате. Тот сидел на горе шёлковых подушек в одной из комнат взятого им дома местного правителя. Самому правителю, точнее, его отрубленной голове монгольский хан отвёл высокий кол за оградой. Тохтамыш узнал меня, и его брови лениво поползли вверх.

— Ты словно ворон Анамке на плече бога Сульдэ, — усмехнулся он. — Всегда каркаешь, предвещая беду (это высказывание было вопиющей несправедливостью, но я не стал спорить). Пожалуй, я всё же велю отрубить тебе голову, как хотел с самого начала. Только не надейся, что она будет торчать на шесте, как голова местного воеводы (уж не знаю, как его звали при жизни).

— Твои слова воистину мудры, великий хан, — смиренно ответил я. — Однако позволь заметить, что кровавый Сульдэ ни за что не дал бы в обиду своего ворона, как раз потому, что тот загодя предупреждает хозяина об опасности...

На круглом лице Тохтамыша отразилась кратковременная внутренняя борьба. Ему страсть как хотелось исполнить свою угрозу: наверное, он не стал бы даже кликать палача и решил бы дело собственноручно. Впрочем, он уже понял, что не сделает этого: его изощрённый нюх почуял некую выгоду. Он уже знал, что не убьёт меня — по крайней мере сейчас. И знал, что я это знаю.

— Говори, — наконец велел он.

— Сначала ответь, великий хан, не думаешь ли ты, что меня подослал к тебе Тимур?

Тохта-хан пренебрежительно махнул рукой.

— Он подослал бы кого угодно, только не тебя. Ты служишь лишь самому себе, Рашид ад-Эддин. И сюда ты пришёл по своей воле. Надеюсь, твои речи покажутся мне разумными, иначе...

Он не договорил, но и так было понятно. Оправдай мои надежды, Рашид ад-Эддин из Ирана, иначе следующего рассвета тебе не увидеть. И вряд ли твоя смерть будет такой же лёгкой и даже возвышенной, как смерть местного воеводы. (Что может быть возвышеннее, чем голый череп над разрушенным крепостным забралом?) Тебя привяжут к дохлому коню и подпалят, обложив хворостом. Или живьём закопают в яму, или, предварительно ослепив, утопят в корыте с лошадиным дерьмом — пусть это и не поднимет настроение великого хана, но хоть позабавит...

— Ты можешь объединить под своим началом все кавказские племена, — сказал я. — Но для этого тебе придётся завладеть Копьём Давида, которое хранится у грузинского даря Гюрли...

Я не успел завершить мысль. Тохта-хан вскочил на ноги, разметав подушки, и его лицо исказила ярость.

— Ты предлагаешь мне штурмовать Тебриз? — заорал он, наливаясь багровым цветом. — Ты пришёл сюда, чтобы посмеяться надо мной, грязный шакал?!

Он быстро, словно тигр в клетке, прошёл взад-вперёд по комнате, пиная ни в чём не повинную домашнюю утварь, и я всерьёз обеспокоился, как бы его ярость не взяла верх над расчётливостью. Моя голова ещё находилась при мне, но надолго ли?

— Эта лживая собака султан Баркук[27] трусливо увёл своих людей с поля в самый разгар битвы. Литовский коназ Витовит отказался посылать мне воинов. Мои храбрые нукеры лежат в долине Самура, и некому насыпать над ними могильный курган. — Он перестал бегать и разом сник, став похожим уже не на тигра, а на престарелую медведицу. — У меня нет сил штурмовать стены Тебриза. И нет времени собирать новую армию.

— Любая крепость сильна не стенами, но людьми, — тихо проговорил я. — Древние учили нас: разделяй и властвуй. Сделай так, чтобы ворота Тебриза открылись перед тобой сами.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Грузинский правитель Гюрли понимает, что рано или поздно Тимур придёт к нему с войной, и поэтому ищет союзников. Думаю, он обрадуется, узнав, что твой конь, великий хан, больше не скачет под знаменем золотого сокола.

Тохтамыш расхохотался.

— Я союзник грузинского царя? Как же он должен быть глуп, чтобы поверить в такую чушь?

— Он вовсе не глуп, — ответил я. — Но нужно сделать так, чтобы он поверил.

Прошло два дня, прежде чем Тохта-хан возжелал увидеть меня снова. Эти два дня я провёл в полуразрушенном доме недалеко от окраины городка. У входа в моё временное жилище стояла стража, не разрешая мне выходить наружу. Надо было бы вставить в этом месте витиеватую фразу в истинно восточном духе, описывающую великие по содержанию мысли, которые Аллах посылал в мою голову, пока я сидел взаперти... Но не хочется писать неправду. Ни о чём таком я не думал. Да и не жил, если быть до конца честным. Ел, пил, спал, иногда беседовал сам с собой — но не жил.

— Завтра на рассвете ты отправишься в Тебриз, — сказал Тохтамыш. — Ты будешь находиться в свите моего посла. И постарайся, чтобы на тебя поменьше обращали внимания. Ты только мои глаза и уши, запомни.

— Будет исполнено, светлейший, — поклонился я.

И снова подумал, что все рассчитал верно. Царь Гюрли поверит послу. Возможно, он заподозрил бы подвох, не будь его мысли заняты предстоящей свадьбой своей младшей дочери и аланского царевича. Он очень долго ждал этого события — а ничто не делает человека столь уязвимым, как победная эйфория. Наверное, он даже не поймёт, почему царевич так и не прибыл в Тебриз.

26

Весна и лето 1395 г.

27

Правитель Египта.