Призванный хранить

Ради неё, Моей Женщины. И ради нашей маленькой дочери, которая жила теперь где-то далеко (я знал где!), под присмотром чужих, но надёжных людей.

В последний раз, когда мы навещали её — тайно, разумеется, — Регенда сняла ожерелье со своей груди и надела его на Асмик. Девочка на секунду замерла от восторга, потрогала пальчиком переливающиеся бусины и осторожно, даже, кажется, перестав дышать, спросила:

— Это мне? Насовсем или поносить?

Регенда ласково улыбнулась.

— Насовсем, милая. Оно будет напоминать тебе обо мне... О нас.

Она помолчала, ещё раз коснулась ожерелья и серьёзно проговорила:

— Я его спрячу, чтобы не потерялось. — И убежала куда-то, словно боялась, что кто-нибудь подсмотрит.

Огромного роста мужчина появился в дверях. Постоял у порога, вошёл и поклонился Регенде.

— Здравствуй, пресветлая госпожа.

Регенда кивнула.

— И ты здравствуй, Аккер.

Крики дерущихся доносились из внутреннего двора. Оттуда, где некогда был сад с маленькой белой беседкой — я помнил, как вошёл туда впервые и возле ручья увидел женщину, которую перед тем спас от грабителей. Это было давно — мои глаза были зорче в ту пору, и меньше было седины в волосах.

Я взял со стола рукопись и сунул её за пазуху: пожалуй, это была единственная моя вещь, которая заслуживала того, чтобы её сохранили.

— Пойдём, — сказал я Регенде и протянул ей руку.

Она доверчиво взяла её, сделала шаг — и вдруг остановилась. И мягко, почти невесомо опустилась вниз, так, что я едва успел подхватить её. Длинная монгольская стрела, влетев в раскрытое окно, ударила её точно меж лопаток. Я увидел торчавшее из спины древко с чёрным оперением и крошечную, совсем несерьёзную капельку крови на разорванном кольчужном звене.

Я взял Регенду на руки. Она была очень лёгкой — я без труда донёс бы её хоть до дворца эмира Абу-Саида в моём родном Седжабе, если бы у меня возникла мысль вернуться туда. Если бы только это потребовалось...

Она была ещё жива. Глаза её, уже подернутые белёсой дымкой, приоткрылись, и она прошептала:

— Асмик... Не оставь её.

— Не беспокойся, моя госпожа, — сказал я, потому что больше ничего сделать не мог.

Регенда чуть заметно, в последний раз, улыбнулась.

— Не называй меня госпожой.

Я долго стоял с ней на руках. Так долго, что Хромой Тимур вкупе со своим зятем Тохтамышем, пожалуй, успели бы захватить не только Мерангу, но и весь Кавказ вместе со Средней Азией, и даже дойти до Западной Индии, куда так стремились.

Очень осторожно, словно боясь причинить ей боль, я опустил женщину на ковёр. И закрыл ей глаза. Взял со стены саблю, обнажил бесскверный клинок и отбросил прочь ножны — вряд ли они ещё мне понадобятся. Мелькнуло секундное сожаление, что моя рукопись всё-таки погибнет в огне. Впрочем, и это скоро перестанет волновать меня — когда я предстану перед престолом Всевышнего. Я посмотрел в лицо Регенды — такое неподвижное, спокойное и невыразимо прекрасное — и стал спускаться по лестнице навстречу звукам боя.

Какая-то смутная фигура почудилась мне впереди. Человек стоял спокойно и нападать не думал. Что ж, его счастье.

— Торопишься умереть? — участливо спросил он, и я узнал слепого дервиша.

Он нисколько не изменился. На нём был тот же островерхий колпак с белой ленточкой и подпоясанный верёвкой плащ, состоявший, казалось, из одних заплат. Я помнил этот плащ: он был на дервише и тогда, в нашу первую встречу в Седжабе, когда я спас его от побоев разъярённой толпы. Спас, чтобы убить.

— Достойное решение, — проговорил он и рассмеялся трескучим смехом. — Скольких врагов ты намерен утащить с собой в могилу? Пятерых, десятерых? Что ж, у великого хана много воинов. Правда, твоя женщина так и не будет отомщена, и твоя дочь пропадёт в безвестности. И тот человек, с которым ты мечтал встретиться, пройдёт мимо, не оглянувшись. Но ведь тебе это не важно, верно? Тебе хочется одного: оросить кровью твою никчёмную саблю, увидеть, как слетит голова с какого-нибудь оборванца, прежде чем другой оборванец снесёт твою... Но тогда ради чего ты заморил меня голодом? Ради какой великой цели променял халат царедворца на грубый плащ паломника? Ответь мне, Рашид ад-Эддин из Ирана!

Он говорил мне что-то ещё, но я не отвечал. Бессмысленно разговаривать с человеком, который умер. Тем более что и сам я был наполовину мёртв — о чём могут беседовать два мертвеца? Я прошёл мимо него, не сбавляя шага, — даже не мимо, а сквозь него. И вдруг кто-то схватил меня за рукав.

— Дада!

Я обернулся. Мой спутник, с которым я когда-то пришёл в этот город, стоял передо мной навытяжку и отчётливо хлюпал носом. Но глаза его были сухими.

— Почему ты до сих пор здесь? — строго спросил я.

— Я не оставлю тебя, отец, — сказал он и опустил голову. — Хочешь — можешь убить меня прямо здесь. Только не прогоняй, не бесчести.

— Глупый, — пробормотал я. — Кто же тебя бесчестит?

Я присел перед ним на корточки, заглянул в его решительное лицо и подумал: а мальчишка-то вырос. Я и не заметил, старый дуралей. Впрочем, неудивительно: на войне мальчишки быстро превращаются в мужчин.

— Сейчас нам нужно будет расстаться, — сказал я. — Возможно, надолго. Но мы встретимся, это я обещаю.

— Встретимся? — он нашёл в себе силы криво улыбнуться. — На небесах?

Я улыбнулся в ответ.

— Думаю, гораздо раньше. Придёт время — и я найду тебя, где бы ты ни был. И тогда я попрошу тебя об услуге. Ты согласишься выполнить её?

— Всё, что ты скажешь, дада.

— В самом деле? — Я внимательно посмотрел на него, и мальчишка не отвёл глаз. — А если я велю тебе солгать или совершить подлость? Или убить лучшего друга?

— Всё, что ты скажешь, — твёрдо ответил он.

Я не обернулся, хотя знал наверняка, что он пристально смотрит мне вслед. Так было легче — и мне, и ему.

Я шёл медленно, стараясь, чтобы ноги не скользили в подтаявшем снегу и месиве из человеческих внутренностей. Всюду лежали трупы — сначала я отворачивался, но потом, устыдившись, заставил себя смотреть прямо, не пряча глаза. В разорённом городе хозяйничали монголы. Странно, но они не обращали на меня внимания: я брёл посередине улицы, и никто не трогал меня, словно я был зачумлён.

Над воротами замка, в петле из полосатого монгольского аркана, висело полностью обнажённое женское тело. Длинные волосы цвета потемневшего золота — волосы, которые так поразили меня при первой нашей встрече, волосы, в которые я любил зарываться лицом, и задыхаться от наслаждения, и умирать, чтобы воскреснуть вновь, — совершенно скрывали лицо женщины, и это было удачей: иначе, боюсь, я бы не выдержал.

Настанет время — и моя рукопись пополнится новой главой, описывающей то, что я видел сейчас. Погибший город. Погибший дворец с погибшим садиком, где почерневшие, обугленные яблони в беззвучном крике тянули к небесам оголённые ветви. Я мимолётно порадовался за Регенду: она умерла легко и быстро, и душа её была уже на пути к Аллаху, когда монголы истязали её мёртвое тело. Ей всё-таки удалось ускользнуть от них — эта мысль вызвала у меня торжествующую улыбку. В этот миг дуновение ветра отбросило волосы от её лица. Я поднял голову, и мы в последний раз посмотрели друг на друга. Моё сердце билось ровно. Так бьётся сердце человека, который всё обдумал и принял решение...

Остриё копья больно ткнулось мне в грудь. Я опустил глаза и увидел перед собой монгольского воина. Воин был явно из бедных: вытертая меховая безрукавка криво сидела поверх тонкого, не для зимы, халата, и лисья шапка на голове имела такой вид, будто он носил её в те времена, когда был ребёнком. Даже сабли не было на боку — только кривоватое копьё в руке да лук за спиной с полупустым колчаном. Зато на тощей грязной шее в три ряда болтались женские бусы, и оба мизинца не гнулись от нанизанных перстней.

Он улыбнулся и медленно отвёл руку для удара. Наверное, он ждал, что я отшатнусь или паду на колени, вымаливая пощаду. А не то попробую защититься (тоже развлечение), хотя оружия при мне не было: я оставил саблю в пылающем замке.