Призванный хранить

Все эти сведения Антон почерпнул из рассказа словоохотливого хозяина постоялого двора, старика Сагура. Должно быть, его заведение не пользовалось большой популярностью, потому что новым постояльцам, пусть и небогатым, он обрадовался, словно родным племянникам. Ещё приветливее он сделался после того, как Антон выпроводил со двора двух подвыпивших джигитов, которые затеяли выяснять отношения у всех на виду. Оба джигита были вооружены саблями и всерьёз намеревались пустить их в ход. Антон походя отобрал оружие, надавал по шее обоим соискателям славы и пинками отправил их за ворота, пробормотав что-то насчёт речки, мостика и двух баранов. Этим подвигом он заслужил бесплатный обед для себя и своих спутников, предложение наняться в вышибалы (а что, вяло подумал он, может, и придётся: профессия вполне уважаемая и денежная...) и преклонение Сагурова внука — чумазого сорванца восьми лет от роду. Мальчишка ходил за ним по пятам, уважительно трогал его ладони, отполированные до твёрдости дубовой доски, и разглядывал кинжал на поясе, который Антон так ни разу и не вынул из ножен.

— Ну что тебе? — наконец не выдержал Антон.

Мальчишка сверкнул агатовыми глазёнками и выпалил:

— Научи меня так сражаться!

— Зачем?

Он удивился.

— Как зачем? Я вырасту, стану великим воином и срублю голову тому шакалу, который живёт в соседнем дворе и дразнит меня каждый день.

Ещё один готовый чеченский террорист, вздохнул Антон и взлохматил мальчишке непослушные волосы.

Кому они нужны, великие воины, сказал когда-то Аккер. Настоящий мужчина должен растить хлеб и виноград. Воспитывать детей. И любить жену.

Аккер...

Аккер верхом на чёрном, как порох, коне, среди тучи брызг, с секирой в руке — один против десяти. Аккер, в задумчивости сидящий возле костра, жёсткое лицо в красных отсветах кажется высеченным из гранита. «Почему ты согласился нам помочь?» — спросил Антон, ещё не веря своему счастью. «Однажды я поспорил с Зауром, кто из нас умрёт мужественнее, — ответил горец. — И если ты не соврал мне, чужеземец, то мне придётся отдавать ему долг». Аккер с маленькой заплаканной девочкой на руках — и лицо у него совсем другое, мягкое, почти нежное... Аккер в последнюю секунду перед их расставанием: «Не спеши хоронить меня, чужеземец. Мы ещё встретимся. И запомни: церковь Александра Афонского...»

Черт бы побрал эту церковь.

Черт бы побрал этот город («Тёплый ключ» в переводе с грузинского), где преобладают два цвета: красный и чёрный. Где вдоль узких извилистых улочек тянулся лавочки и мастерские, в которых изготавливают и тут же продают одежду и обувь, еду и оружие, посуду и украшения...

Где можно встретить колоритного местного кинто в высокой бараньей шапке и широченных шароварах, иранского купца в длинном халате и белой чалме, почтенную грузинскую матрону в сопровождении слуги-грека, держащего над своей госпожой зонтик от загара... Белое лицо для женщины — предмет гордости и заботы, знак её красоты и принадлежности к высшим слоям.

Первые дни Антон ходил по городу как зачарованный, с трудом сознавая, что своими глазами видит саму Историю — не музейную экспозицию, снабжённую табличкой «Руками не трогать!», не современную реконструкцию. Что все здесь — от домов-башен и людей на улицах до последнего камешка — подлинное, настоящее, тутошнее...

Однако потом чувство новизны притупилось. Он приходил к воротам церкви неизвестно в который раз и не ощущал ничего, кроме усталости и раздражения. Ни Аккер, ни Лоза не появлялись, и надежда, что они встретятся, таяла с каждым днём.

Малдер и Скалли — мудрые существа — похоже, чувствовали настроение хозяев и сами потихоньку впадали в уныние. Их уже не радовало ни вкусное сено, ни даже свежая морковка. Они растолстели, обрюзгли и стали частенько задирать друг друга.

...Антон вошёл в храм через небольшой вытянутый в длину притвор и оказался перед высоким алтарём, в сумеречной гулкой глубине, меж четырёх мощных столбов, подпирающих изнутри купол. В этот час в церкви было пусто и тихо, лишь потрескивали свечи перед образами. Он постоял немного возле одной из икон: седобородый старец, с очень живым и добрым лицом, приветливо и совсем не грозно взирал со стены, протягивая вперёд открытую ладонь — будто ободряя Антона. И желая ему удачи. «Спасибо, — неслышно проговорил тот в ответ, — удача мне бы не помешала».

Он всегда останавливался здесь, словно исполняя некий придуманный им же ритуал: ставил свечу, кланялся и неумело крестился, отчего-то стесняясь себя самого. Потом медленно шёл дальше.

Лики святых смотрели на него, бредущего вдоль каменных возвышений, поднимающегося по заходным полатям наверх, в центральную галерею, украшенную изысканным византийским орнаментом — строгими полосами белого, синего и чёрного цветов в обрамлении узора из трилистников. Помнится, попав сюда впервые, Антон был восхищен и очарован и даже подавлен величественной красотой храма — и мастерством тех, кто расписывал центральный купол, выкладывал мозаику и тщательно продумывал игру света на ней... Он не знал, что станет с храмом в будущем — разрушат ли его войска Тимура, погибнет ли он во времена церковного раскола, превратится ли в картофельный склад (это уже в наш просвещённый век), и вспомнят ли о нём потом, когда станет нужно «раскрутить» богатого спонсора на предмет реставрации... Бог весть. Не хотелось сейчас думать об этом.

Какая-то тень вдруг мелькнула в правом приделе и тут же растворилась. И вроде (Антон напрягся) не прихожанин, а будто служитель. Ряса, подпоясанная кручёной верёвкой, глухой капюшон... Кто же будет бродить по храму в капюшоне? Может, просто почудилось? Вообще-то, после всего, что выпало пережить, — неудивительно... Антон перевёл дух, обернулся...

И увидел перед собой Анкера.

Горец стоял посреди галереи, спокойно глядя на Антона, и у того перехватило дыхание от прямо-таки щенячьей радости.

— Аккер! — завопил он и кинулся навстречу. Был бы у него хвостик — он бы завилял им. Хотелось заорать что-то победное, стиснуть горца в объятиях, забросать вопросами: как же ты спасся? Почему не объявлялся так долго? Уцелел ли Лоза? Эх, обрадовать бы своих поскорее — то-то подпрыгнут до потолка...

Он рванулся вперёд со всех ног, чтобы прыгнуть с разбега и обнять... И вдруг остановился, налетев на ледяной взгляд, как на стену.

— Аккер, — слегка растерянно сказал Антон.

Горец смотрел холодно, застыв, словно прицеливаясь. Потом сделал движение — и в руках у него оказался лук. Тот самый, что украшал собой стену в его хижине. Страшная потаённая сила жила в этом луке — в его мощных, в обхват, плечах, покрытых берестяной оплёткой и серовато-жёлтыми костяными накладками. Знатное оружие, и подчиняется только воину себе под стать. Длинная оперённая стрела мягко, с невыразимой нежностью, легла на тетиву. Антон непроизвольно сделал шаг назад и жалобно сказал:

— Аккер, ты что?

Пусто и звонко сделалось в голове. Вспомнилось вдруг странное: их необъяснимые задержки в пути, будто они нарочно приманивали погоню, как они оказались в древнем капище — фактически мышеловке с единственным выходом, приглушённый голос Сандро: «Нас предали, Заур, разве не видишь? Предали с самого начала!» И — разговор Аккера с невидимым собеседником возле молельни на перевале Трёх Сестёр: «Тебе не жаль парня?» Нисколько не жаль, с горечью подумал Антон. А чего меня жалеть.

Вот я и нашёл предателя. И заодно ответы на мучившие меня вопросы. Он увидел, как Аккер медленно натягивает тетиву и подумал, что надо бы что-то сделать: уклониться вправо, уйти в кувырок (учили ведь тебя, дурня), в сдвоенный удар ногами... Конечно, горца на такое фу-фу не купишь, но хоть бы выиграть пару секунд, сдохнуть красиво, в борьбе, пусть и безнадёжной...

Но он остался на месте. И даже не шелохнулся, услышав за спиной невнятный шорох — а не все ли равно. Антон и так знал, кто стоит там: конечно, тот монах без лица, с повадками майора спецназа. Какая разница, откуда ждать смерти: от стрелы в грудь с пяти шагов или от удара по затылку. (Что там у него в руках? Топор, сабля, бошевская кофеварка?) Антон мужественно усмехнулся в лицо врагу: я умру достойно, паршивец, можешь не сомневаться. Как-никак твой ученик...