Наследники империи (ЛП)

Затем она исчезла, он закрыл лицо руками и застонал.

Глава 22

Отец Стомалд уставился на одежду на его церковном столе, в то время как за окнами скрипели повозки. Ниогарки убирали горы обломков с улиц Крагсенда, кричали погонщики и руководитель ремонтной бригады выкрикивал наряды, но люди, трудящиеся в самой церкви переговаривались только шепотом.

Молодой священник чувствовал их страх, этот кошмар, так же, не выходил и из его головы, а с ним еще больший ужас.

Матерь-церковь их подвела. Он подвел их, он собрал свою волю в кулак и коснулся окровавленной ткани еще раз. Но он был лишь священником в маленьком горном поселке, хотя он и совершил паломничество в Храм и служил в Аварийной Команде, когда первосвященник Вроксан произносил мессы. Он видел великолепие Храма и Святилища, где звучал Голос Бога и удивлялся изысканным одеяниям первосвященника, его великолепным тканям, сияющим золотой тесьмой и блестящими на них пуговицами….

И все это великолепие тускнело на фоне этих окровавленных одежд, как наивные детские представления о реальности.

Он заставил себя поднять китель, и его пуговицы засверкали в лучах солнечного света, проникающего через окно, собирая внутри себя Благословенное Звездное сияние. Но у него перехватило дыхание, когда он внутри разглядел странное крылатое существо — великолепный зверь, которого не возможно было и представить — выпрыгивающего из самого центра Звезды, претендуя на Божественное Могущество … так же как и объятый языками пламени демон, приближавшийся к нему.

Он бился в истерике порываясь отбросить одежду прочь. Богохульство! Богохульство изуродовать эти священные символы! Еще этот зверь, этот крылатый зверь, как крылатая эмблема посланцев Храма и, однако, в отличие от …

Он заставил себя успокоиться и осмотреть одежду еще раз. Блестящие как кнопки, они были лишь украшением, в отличие от кнопок на облачении первосвященника Вроксана. Дрожащим пальцем он проследил невидимую застежку, которая фактически застегивала тунику, и даже сейчас он не мог увидеть указание на то, как она работала.

Когда они вначале попытались снять оскверненную ткань с… женщины, еретички или … или демона, или кем она была …

Его плечи напряглись, и он заставил их расслабиться. Когда они пытались снять это с — неё — они не нашли никаких креплений, и ткань насмешливо противостояла их острыми клинками. Но затем, безнадёжно, он потянул на себя — это.

Ткань расстегнулась, и он облизал губы. Это было чем-то сверхъестественным. Невозможным. Но он держал это в своих руках. Это было так же реально, как и его плоть, и еще -

Он расстегнул тунику еще раз, гладя переход с рукава на плечо, и закусил губу. Он видел как шила его мать и в семинарии ему доводилось шить самому, чтобы знать, что ему нужно найти, но там не было никакого шва. Туника была единое целое, совершенной и неделимой, как если бы она была, соткана за один раз, а не сшита из нескольких элементов, ее портили только дыры, пробитые мушкетными пулями….

Он упал на колени, сложив руки в молитве. Даже легендарные ткацкие станки Эсвина не могли ткать такую ткань. Ни один из лучших портных Храма не мог сделать это без ниток или соединений. И никакие человеческие руки не могли создать такую магическую застежку.

Они должны быть демонами. Сказал он себе, отчаянно трепеща от страха, вспоминая громогласный голос демона. Но еще больший ужас был в его сердце, от накатывающихся и разбивающихся перед ним величественных слов Священного Языка, исходящих от демона!

Он застонал в пустой комнате, и вернулась запретная мысль. Он боролся с собой, чтобы отбросить её, но она висела на задворках его сознания, и он сильно, до боли, зажмурился, когда зашептал в тишине.

Они пришли из Долины Проклятых, и молнии сверкали в безоблачном небе над Долиной. Они ударили по Крагсенду огнем и громом. Один из них, в одиночку, снес всю крышу с его церкви. Другой разбил три тяжелых вагона. Третий из них вспыхнул живым огнем в святом масле Матери Церкви и смеялся-смеялся! И когда дым рассеялся прочь, Стомалд увидел больше вскипевших кусков стекла, мигающих, как драгоценные камни в лучах утреннего солнца, чем пепла, на месте где сгорела кузница.

Однако, при всей этой невообразимой силе, они никого не убили. Никого. Ни мужчин, ни женщин, ни детей. Даже ни единого животного! Даже тех людей, которые ранили и взяли в плен их собрата, и намеревавшихся сжечь её заживо….

Церковь учила любви к ближним, но демоны должны убивать — а не просто испугом прогонять беспомощных смертных с их пути! И никакой бес не должен был устоять перед словами Святого Языка, и уж тем более самому их произносить!

Он открыл глаза, поглаживая тунику в очередной раз, вспоминая красоту женщины, которая её носила, и вновь вернулся к мыслям, которые пытался прогнать. Они были не — не могли быть — смертные, и это сделало их демонами. Но демоны не говорили на Святом Языке, и демоны не беспокоились о своих, возможных, жертвах. И если женщина не может одеваться в облачения Матери-церкви, это были не те облачения Матери-церкви, но более прекрасные и более мистические, чем все, что Человек может сделать даже во имя славы Божьей.

Он закрыл глаза и задрожал от другого опасения, как солнце после бури, разбавляя его ужас с накатывающим на него изумлением. Ни одна женщина не может носить одежды Матери церкви, ни одна, но, возможно, были другие существа, которые могли. Существа небесной красоты, которые могут войти даже в эту проклятую долину, и поразить её демонические силы, с громом еще более смертоносным, чем сам Ад. Существа, которые могут говорить на Святом Языке … и не говорящие на другом.

“Прости меня, Господи,” прошептал он солнечному свету, струящемуся из окна. Его глаза сверкали, когда он поднял руки к свету, и он стоял, распахнув руки, обнимая его сияние.

Прости мое невежество, Господи! Пусть не падет Твой гнев на мою паству, ведь это была моя слепота, а не их. Они видели сквозь свой страх, но я — я должен был увидеть своим сердцем и понять!”

Гарриет Макинтайр открыла глаза и вздрогнула, когда тусклый свет проник в её голову. Боли не было, но она никогда не чувствовала себя такой слабой. Ее мысли путались, кружилась голова и подступала тошнота.

Она застонала, пытаясь пошевелиться, и испуганно вздрогнула, когда у неё это не получилось. Какая то тень склонилась над ней, и она моргнула. Половина ее видения было ужасно размытыми безликими бликами, а другая половина дрожала, как будто свет проходил через раскаленный воздух или слой воды. Слезы разочарования навернулись у неё на глазах, когда она напрасно пыталась сосредоточиться и почувствовала, как мир ускользает еще раз.

“Гарри?” Чья-то рука коснулась её, выводя из забытья. “Гарри, ты меня слышишь?”

Хриплый голос Шона был наполнен болью и беспокойством. Беспокойством за нее, смутно поняла она, и ее сердце сжалось от наполняющего его изнеможения.

“Ты слышишь меня? — повторил он нежно, и она призвала все свои силы, чтобы сжать его руку. Это пожатие могло бы смять сталь; теперь же ее пальцы едва дернулись, но его рука сжалась, когда он почувствовал движение.

“Ты находишься в лазарете, Гарри.” Его размытый контур приблизился, когда он опустился на колени возле ее кровати, и нежная рука коснулась ее лба. Она почувствовала, как дрожат его пальцы и голос. “Я знаю, что ты не можешь двигаться, милая, но это потому, что в медотсеке импланты отключаются. С тобой будет все в порядке”. Ее глаза, в замешательстве, снова закрылись. “С тобой, будет все в порядке, — повторил он. “Ты поняла, Гарри?” Она прониклась настойчивости, с которой он это произнес и еще раз пожала его руку. Ее губы дрогнули, и он наклонился над ней, напрягая свой улучшенный слух до предела.

“Люблю … вас … всех….”

Его глаза вспыхнули, когда угас слабый шепот, но ее дыхание было медленным и регулярным. Он долго и неподвижно смотрел на неё какое то время, затем опустил её руку, положив её рядом с ней и погладив её еще раз, затем откинулся на спинку кресла.