Страница 17 из 24
Они молча смотрели на все это. За все время, кроме отчаянного мухановского вопля, не было сказано ни слова.
Славка бросил топор и, набычившись, бизоном пошел к кустам. Было тихо. Плескалась вода, да тяжело проламывался сквозь кустарник обезумевший Славка.
- Саня, - тихо сказал Муханов, и в голосе его была непостижимая горечь, непостижимый вопрос. - Саня. Как же это? Ведь пять секунд - и похоронило бы Славку. Из-за денег? И дед умер. Из-за денег ведь умер дед. Мы же ничего не хотим - только заработать. Своими руками. Почему все это, а? Неужели пятак и смерть рядом ходят? Тогда пропади пятак, он в такую цену не нужен...
Славка ушел на другой день после того, как они вернулись на рыбалку. Почерневший, худой и мрачный, он покидал в рюкзак немногочисленные пожитки, швырнул в угол драные сапоги и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Все смотрели, как пропадает в тундре одинокая фигура Славки Бенда.
- Конец, - сказал Федор. - Сломался. Кто хочет уходить, пусть уходит сейчас, - добавил Федор.
- Продукты мы взяли в долг до осени, значит, нас трое остается, пока не рассчитаемся. Без невода нам туго будет, ловить придется только сетками. Так что на деньги расчета нет. Как, москвич? - обратился он к Сашке.
- Я не шкура, - сказал Санька. - Раз есть долг и надо отдать, значит, я остаюсь.
С Мухановым они почти не разговаривали теперь. Казалось, что Муханов боится хоть на минуту остаться без дела. На этой почве у него возникла неожиданная дружба с Глухим. Они выставили все наличные сети на реке и целый день курсировали между ними. У них были свои разговоры.
- Завтра надо пятую на берег вынуть, просушить, в седьмой я сегодня во-от такую дырищу заштопал. Нерпа.
Братка, как только Муханов заменил его на проверке сетей, сразу же выключился из работы и вновь неутомимо изучал журнальные листки на обклейке стен.
Рыба еще не возвращалась вверх по реке, и опять они ждали, ждали, ждали. Санька и Федор насаживали новые сети из полотнищ, обнаруженных у деда под нарами. Санька полюбил делать наплава из пенопласта, их требовалось многие десятки. Выпилить ножовкой брусочек, потом стесать острые края, просверлить дырку, вставить вязку и опять выпилить... Почему-то ему все время вспоминались слова графа П. К. Бобринского, написанные для истинных христиан: "Суета иссушает наш ум, и душа от нее загнивает..."
Жил он в каком-то странном полусне. Когда надоедало делать бесчисленные поплавки, он брал ружье и уходил в тундру.
Колдовская власть тундры входила в него через багровые закаты над хребтом Пырканай, утреннее умывание в холодной воде Китама, стук дождя в окно избушки и сернистый запах прибрежных озер на охоте. Выстрел, запах порохового дыма и теплое утиное перо в руке, теплая тяжесть добычи, кусок мяса, добытый своими руками.
Брат Сема был далеко, все равно что в Южной Америке или в Антарктиде, но таинственная сила брата Семы доходила и сюда - Санька знал, что сможет рвануть отсюда в любой момент, может быть, поэтому и оставался.
"Интересно, посадили Пал Давыдыча или нет?" - Думал Санька и тут же забывал.
Володю-аристократа он почти не вспоминал - ничтожная личность, мотылек. Когда Санька, запоздав, возвращался с охоты, бугры давали в темноте пугающую тень, как бы спрашивали: "Кто идет? Зачем?" И августовские нестерпимого блеска звезды мигали сверху: "Ничего-ничего".
"Почему? - думал Санька. - Почему работяга Муханов захотел попробовать "изящную жизнь", и у него ничего не выходит, ему не везет, а всякая шваль вроде Вовки-аристократа запросто имеет все, что хотел бы иметь Муханов?" Ему представлялась вереница каких-то легких, нагловатых, ловких людей, которые мимоходом со снисходительной уверенностью берут блага жизни. Среди них плавают твердые умные акулы вроде брата Семы, неуязвимые из-за своего ума. И представлялась ему толпа Мухановых, выколачивающих эти жизненные блага ломиком на дне шурфа. И был другой мир, где жили веселые ребята гайзулинцы и те парни, что он видел в коридоре геологического управления. И был третий, пугающий мир, откуда вышли Федор и Славка Бенд, и были Глухой и Братка, живущие в полном равновесии чувств и поступков.
"А ты?" - задавал он себе вопрос. "Белая ворона и там и тут", - сказал Федор. Может быть, брат Сема нарочно кинул ему эту идею о Севере, может быть, он сам жалеет, что лет десять назад не уехал на какой-нибудь свой север. Может быть, он сейчас сильно об этом жалеет в какой-нибудь следственной тюрьме, обритый и под часовым...
"Ничего-о, - мигали сверху звезды. - Есть правда. Есть..."
Неожиданно нагрянул Гаврилов. Походил по берегу посмотрел на сиротливые вешала: "Так, так, прогорелой рыбачки, хе-хе". Потом пришел в избушку. За чаем Гаврилов снял свое руководящее кожаное пальто и так примерно после пятой кружки оказался элементарным якутом, неутомимым чаевником.
Разговор шел международный, вроде как про ООН. Собеседником был Федор, он умел говорить: так, два слова, а вроде и произнес целую речь.
Потом Гаврилов отставил кружку и сказал:
- Вот эти, - он бесцеремонно ткнул рукой в сторону "республиканцев", знаю, в свою берлогу нацелились, а молодежь, - он одной рукой отмел всех остальных, - конечно, в город, хе, поселок - район. Так?
Все молчали.
- А я думаю иначе. Изба здесь стоит, гниет-раз, сети, дедово барахло имеются-второе. Все беру под себя.
Сказав это, Гаврилов приложил так ладонь к столу, совсем как на заседании, большой человек.
- Сделаем колхозную бригаду. Для поселка там рыбка, пастухам на строганину и тое-мое. Теперь дальше. Бригада здесь и зимует. Задача зимой - подледный лов и поставить на ноги невод. Сетками, конечно, и дальше ловить, до льда. Расчет - трудоднями. Как?
И опять все молчали.
- Бригадиром этого дела думаю Федора. Самый из вас серьезный человек.
- Я, председатель, уголовник. Мне руководящие должности противопоказаны, усмехнулся Федор. - Тут незапятнанные проворовались, куда мне.
- Эх, - досадливо крякнул Братка. - Не туда ты, братка, гнешь, понимаешь?
И Федор вместо того, чтобы придавить Братку одним взглядом, вдруг начал краснеть. Это было так странно я стыдно, что все отвернулись.