Красная Элла

Я тяжело вздыхаю. Энрике, услышав вздох, крепче сжимает мою руку и, бережно обняв меня за плечи, осторожно привлекает к себе. Он заглядывает в мои глаза. Его взгляд, полный любви и счастья, проникает глубоко в мое сердце, заставляя его на мгновение сладко замереть, а затем забиться часто-часто… Я испытываю неземное блаженство, словно мы с Энрике, оторвавшись от земли, парим высоко в небе. Энрике испытывает, похоже, те же чувства, что и я. Он нежно целует меня в щеку. И его поцелуй, похожий на легкое прикосновение ангела, гонит прочь тревожные мысли.

Петровка, Столешников переулок, и вот мы на главной московской улице. Людская река подхватывает нас, и вскоре мы уже подходим к Красной площади. Я пристально вглядываюсь вдаль: может, повезет и не будет очереди? Куда, к кому? К Владимиру Ильичу. Ленину, имеется ввиду. Влияние вождя мирового пролетариата на мою жизнь, меня – советскую девушку, коммунистку, столь велико, что даже… Энрике… Любовь… Всё бессильно?

Верность идеям Ленина, преданность Коммунистической партии – принципы, закрепленные в Моральном кодексе молодого строителя коммунизма. И против них я пойти не мо-гу-у-у… Никто не может. Верность и преданность вождю и партии – истины бесспорные, и они непоколебимы. А любовь… к иностранцу… является… нарушением принципов Морального кодекса молодого строителя коммунизма! Я внутренне содрогнулась от этой мысли, которую, впрочем, нам, советским девчонкам, в нашей альма-матер внушили так крепко, что личные отношения с иностранцами считались у нас недопустимыми и чем-то даже постыдными и неприличными. Помните же: вместе пришли – вместе ушли…

Но почему… Почему я не могу полюбить Энрике? Почему все против этого?

Я отгоняю в сторону тревожные мысли и вопросы, на которые не могу найти ответа, и пристально вглядываюсь в сторону мавзолея. Нет, не повезло. Как всегда, центр коммунистов и туристов из разных стран мира недоступен даже для ближайшего рассмотрения. К мавзолею тянется длиннющая очередь желающих пройти вовнутрь и собственными глазами увидеть вождя, спящего вечным сном.

Близится время смены караула у мавзолея, и разноязыкая толпа туристов сгрудилась у ограждения, за которым застыли двое неподвижных часовых. Мы идем мимо туристов, их напряженно-сосредоточенные лица обращены в сторону, откуда с минуты на минуту должен показаться сменный караул.

– Энрике… – едва слышно шепчу я.

Энрике откликается на мой зов, он внимательно смотрит на меня, его взгляд полон любви и нежности.

– Элла… – эхом отзывается он.

– Прошлым летом я здесь была три раза, – говорю я и киваю головой в сторону мавзолея.

– Здесь? – удивленно-непонимающе переспрашивает Энрике.

Он напряженно вглядывается в толпу туристов, его взгляд скользит дальше, к монументальному мавзолею, вход которого находится под надёжной охраной часовых.

– Да, здесь, – киваю я головой и уточняю, – в мавзолее.

– О-о-о… – Энрике не может скрыть своих чувств. – Но это же… – Он мучительно подбирает слова и, наконец, их находит. – Это же не совсем хорошо. – Энрике старается быть деликатным. Он продолжает: – Я читал о Москве, ее достопримечательностях, когда готовился к поездке. Здесь ведь… М-м-м… Склеп… – Мой товарищ вновь пытается подобрать подходящие слова.

– Да, ты прав, – прихожу я ему на помощь. – Это мавзолей вождя мирового пролетариата. Ленина, – уточняю я после некоторой паузы.

– Но он же… – Энрике вновь в затруднении подбирает слова. Наконец решительно произносит: – Он мертв.

Его обескураженно-удивленный вид вызывает у меня улыбку, которую я тут же прячу. Эх, Энрике, Энрике… Вождь мирового пролетариата, лежащий в мавзолее в самом центре советской столицы, это первая ласточка непонимания, возникшая между нами из-за разности менталитета.

– Ленин живее всех живых! – горячо восклицаю я.

– А зачем, Элла, ты ходила туда? – после некоторого замешательства задает вопрос Энрике.

– Ничего личного! – заявляю я и, понизив голос до шепота, продолжаю. – Я вынуждена была посетить мавзолей три раза.

Мой голос полон драматизма, я усилием воли сохраняю серьезное выражение лица.

– Вынуждена?! – Энрике останавливается от удивления. Затем на его лице появляется тревожное выражение, и он оглядывается по сторонам.

Я, не выдержав, громко смеюсь. Энрике, наконец, поняв, что его разыгрывают, облегченно вздыхает и тоже начинает смеяться. Он поворачивается назад и смотрит на туристов, плотная толпа которых не оставляет ему шанса разглядеть последнее пристанище вождя мирового пролетариата.

– Прошлым летом наш курс работал на практике в подмосковном молодёжном лагере для комсомольского актива, – объясняю я Энрике. – За три смены пришлось трижды, с каждой из смен, посещать мавзолей. Роль Ленина велика в истории нашей страны. И чтить его память – наш долг, святая обязанность молодых коммунистов и комсомольцев.

Энрике изумленно смотрит на меня, в его глазах немой вопрос. Все ясно без слов: уважаемый вольный художник не понял ничегошеньки. Долг и святая обязанность молодых коммунистов и комсомольцев Страны Советов – материя для него непостижимая. М-да-а-а… Эгоцентризм – нам не товарищ. Чуждый элемент!

Он долго переваривает и обдумывает мои слова. Наконец, разобравшись в ситуации, облегченно вздыхает, и мы дружно смеемся.

– Ты – то за кого меня принял? – бросаю я лукавый взгляд на Энрике. Он, похоже, переживает потрясение: в его глазах – изумление, а лицо вытягивается от услышанного вопроса.

– Хуже! – восклицает он и продолжает: – Я подумал, что девчонки из вашей альма-матер – непорочные девы. Как монахини – невесты Христа. Только молодые коммунистки – невесты вождя. – Не камешек, булыжник в мой огород бросает Энрике.

Один – один! Вот такой он, Энрике. С ним мне интересно, легко и хорошо.

… Бьют часы на Спасской башне: восемь вечера. Толпа туристов у мавзолея приходит в движение. Все стараются протиснуться к ограждению поближе: показался сменный караул. В полной тишине слышно, как часовые идут, печатая шаг по брусчатке площади. Мы же идем дальше, по Васильевскому спуску. Навстречу нам надвигается громада гостиницы «Россия».

– Элла, я хочу быть коммунистом, – вдруг заявляет Энрике и испытующе смотрит на меня.

От неожиданности я останавливаюсь.

– Зачем? – задаю я вопрос, наверное, самый глупый в своей жизни.

– Я приеду тогда учиться в твой вуз, – отвечает Энрике, раскрывая сразу истинную причину своего желания стать красным.

– Энрике! – Не знаю, чего в моем голосе больше – удивления или возмущения.

Теперь понятно, почему вчера Энрике дотошно интересовался тем, как поступить на учебу в наш вуз. Но я совсем не хочу, чтобы из-за меня Энрике, этот подающий надежды, уверена, талантливый, без пяти минут художник с дипломом престижной академии резко поменял свою жизнь. И политические идеалы, если они у него, мальчика из буржуазной семьи, есть. Да и нереально это: в нашей альма-матер из Португалии – ни социалистов, ни демократов, ни коммунистов. Кстати, почему?

Было бы здорово, если бы Энрике приехал на год к нам в составе делегации демократической молодёжи своей страны. Иного пути снова встретиться с Энрике нет! За исключением, конечно, его частных приездов в качестве туриста. Что нереально. Денег, должно быть, нужна уйма для таких туристических поездок. А Энрике пока не Сальвадор Дали и не получает миллионные гонорары за свои картины. Просить денежки у папочки-фабриканта? Исключается!

А так… Год безоблачного счастья в нашем раю: «любовь, комсомол и весна». Не жизнь, а балдёж – иначе о пребывании большей части иностранцев-годичников в нашем вузе я не скажу. Что там иностранцы! Среди наших слушателей нашего факультета популярен слоган: «Спасибо партии родной за двухгодичный выходной». Что, конечно, утрировано.

Учились в альма-матер просто зверски. Ведь у большей части наших ребят привычка делать всё в жизни на отлично. Университетские красные дипломы – у большей части слушателей факультета партийного строительства, документальное подтверждение этого феномена. Коэффициент интеллекта в стенах нашей альма-матер просто зашкаливает! Плюс такие понятия как долг, партийная дисциплина, ответственность перед партией… для нас, советских слушателей, это превыше всего.