Страница 11 из 21
Пожалуй, достойнее других выглядел Дмитрий Макарович Лужин, опытный кавказский офицер из 3-го батальона Апшеронского полка. На висках его загорелого лица инеем белела седина, но в глазах билась решимость, уверенность и сила. Он сурово и быстро оглядывал горцев, и презрительная, бесстрашная складка упрямо теснилась между выгоревших бровей. Видно, предчувствуя худое, майор, плюнув на этикет, чиркнул спичкой, закурил трубку, стиснув костяной мундштук углом обветренных, твердых губ.
Это был вызов – фитиль, поднесенный к бочке с порохом. У Рокамболя заныло между зубами. В толчее горцев вновь вспыхнула гневная ругань, тут же переросшая в дикий гвалт: угрозы, проклятья, обещания немедленной смерти, женские вопли…
«Да уж, попали вы, господа, на именины… – со злорадным сочувствием констатировал Жорж. – Право, не знаю, как вам придется изворачиваться и из шкуры выпрыгивать, чтобы выбраться из этого пекла живыми».
На краю площади, огороженной каменной стеной в виде полумесяца, где толпились старшины вайнахских селений со своими значками и жезлами, произошло оживление. Люди раздались, пропуская седобородого старика; народ признал в нем даргинского муфтия, хаджи30, который не хуже самого имама разбирался в вопросах адатов гор и шариатского права. Жилистый старик в высокой папахе без промедления направился к Шамилю.
– Бисмилла, аррахман, аррахим! Все должны быть побиты камнями! – потрясая посохом, задыхаясь от гнева, прохрипел он. – Ва! Не отпускай их, имам! Сколько добрых людей погубили эти шакалы! Сколько аулов сожгли… Только у меня трех братьев и двух сыновей погубили! Айя! Да распорется их живот! Да иссякнет их семя! Любой из нас, если б увидел их где, – зарезал! Дозволь, высокочтимый, я сам в них пулю пущу! Не посмотрю, что я служитель культа и по сану не имею права прикасаться к оружию. Волла-ги! Прикажи побить камнями русских свиней. Это голос народа, имам!
Бешенство окрасило дрожащие белки старика в красный цвет. Едва сдерживаясь, он продолжал трясти посох жилистой и сухой рукой, похожей на орлиную лапу. Его черно-вишневые, навыкате, глаза зыркали то на русских, то на имама, восседавшего на белом коне.
– Да продлится жизнь твоя, Лечи-Хаджи. Ты прав, уважаемый. Дело муфтия – забота о душах правоверных. Твое оружие – слово. Но у нас газават! – Шамиль, воодушевляя своим голосом старика и остальных, поднял над папахой сверкающий голубым огнем сабельный клинок. – Голос народа, как голос Неба, – священен! А потому праведный гнев гор покарает неверных… Но дело это я хочу предоставить нашему союзнику – Диамбегу-Борги!
Охрипшая от криков толпа вновь затаила дыхание, а Шамиль совершенно без эмоций, будто речь шла о продаже бараньих шкур, обратился к поляку:
– Радуйся, полковник. Тебе оказана моим народом высокая честь. Помнишь, я говорил… у тебя будет еще возможность доказать нам свою верность. Это время пришло, Диамбег-Борги. – Шамиль прищурил по-рысьи глаза, устремив взгляд на графа. – Ты удивлялся моему дорогому подарку – сабле? Пустая рука – коротка. Возьми клинок и отруби презренным собакам головы. Свяжи себя с нами кровью… и мы назовем тебя братом. Это будет наш совместный ответ их сардару. Ну, что медлишь, полковник? Или ты уже не хочешь доказать нам делом своей верности?
– Но… но они парламентеры, имам. Они прибыли в Дарго с белым флагом… – Извинский наконец совладал с оторопью и тихо сказал, искоса глядя на стоявших в отдалении офицеров: – Это незаконно, имам. Послы неприкосновенны. Это противоречит…
– Оставишь в живых только одного. Как принято у нас, для вести, – отрезал Шамиль. В глухом голосе владыки сквозило неприкрытое презрение. – Пусть этот пес расскажет о воле народа. В другой раз перережем всех до единого! И запомни, союзник: невысказанному слову ты хозяин, высказал – ты его раб. Я тебя за язык не тянул, Диамбег-Борги. Действуй, или ты разделишь участь этих шакалов.
* * *
– Черт в костер, с этой сворой все ясно, господа. – Ротмистр Лунев разом успокоился, как это бывает, когда бой неизбежен, настало время отбросить эмоции в сторону и попытаться подороже продать свою жизнь. Глядя поверх голов разъяренной, вооруженной до зубов толпы, он тихо, но твердо сказал: – Предлагаю, господа, пробиваться к нашим. Не ко двору мы пришлись… Но будь я проклят, ежели позволю их Аллаху выбрать час моей смерти.
– Но… это безумие, ротмистр… Нас… нас всех перестреляют, как перепелов!.. – прерывистым шепотом ответил юнкер Белов, по бледным вискам которого сбегали прозрачные стёжки пота. Ноги и руки его онемели от страха. От всего себя он чувствовал теперь только грудь, неподвижную, затянутую в уланский мундир, ставшую, как ему казалось, необычайно широкой, мимо которой не пролетит ни одна пуля. – Может быть…
– Не может! – не дал ему более раскрыть рта Лунев. – На счет «три», Дмитрий Макарович, прыгаем в седла, стреляем нукеров, и прочь из этого ада. Бог весть хоть один из нас, да прорвется к своим. Я надеюсь на вас, майор. Юнкер Белов, не раскисать!
…Офицеры по сигналу ротмистра бросились к лошадям, но тут же напоролись на кинжалы и шашки мюридов. Лунев отбил саблей занесенный над его головой клинок, бросился к своему буланому маштаку, но несколько пар по-обезьяньи цепких рук схватили его за плечи, рванули ворот, сорвав с груди золотой крестик, и швырнули на землю, к обезоруженным товарищам, а затем – зубодробительный удар прикладом ружья ослепил разум и Лунев задохнулся от боли.
Взяв парламентеров в плотный оцеп, горцы нещадно пинали их, ломали несчастным ребра, носы и скулы, отбивали внутренности, глумясь над стонами и мычаньем гяуров.
Внезапно все прекратилось. Гневно поводя плечами и сверкая глазами, разгоряченные мюриды под окрики старшин с неохотой отошли от своих жертв.
– …Господи, не может быть… Граф, вы?!
Окровавленный Лужин, левая скула которого была стесана до кости, безгубым черным ртом силился что-то крикнуть летевшему на него поляку. Извинский встретился с офицером взглядом. На него мертво взирали залитые болью, отчаяньем и неверием глаза.
Ощеренная пасть коня поравнялась с майором. Полумесяц зеркальной стали взлетел к небу…
– Своло-очь! Будь проклят, га-а…
Срубленная голова Лужина, как грязный кочан капусты, глухо стукнулась о землю. Жеребец, выгибая крутой дугой шею, перепрыгнул через обезглавленное тело, стаптывая поднимавшегося ротмистра. Жорж не слышал крика, но догадался по лицу Лунева, прижатому к земле с перекошенным ртом и накаленными мукой глазами, что крикнул тот нечеловечески дико. Не слышал Рокамболь и ликующих завываний толпы.
На одном аршине развернув хрипящего коня, он вторично наскочил на поднявшегося на одно колено ротмистра, занес саблю и со страшной силой кинул косой взмах. Жеребец, дрожа бархатом раздутых ноздрей, полетел прочь, а на кровавом току, разбросав руки и зарывшись лицом в бурую пыль, остался лежать разваленный надвое – от ключицы до пояса – Лунев.
– Ради Христа… ради Христа, не убивайте!.. Ради Христа! Ради всего святого!.. – Юнкер с прелестными девичьими глазами, в алом офицерском башлыке, бросился на колени перед копытами осатаневшего жеребца. – Меня не надо!.. Меня не надо… Ради Христа!.. – Пепельные губы дергались в горячей мольбе, руки хватали землю… В безумных глазах Петра отражались оскаленные бородатые лица, плывущие белые облака, высокое солнце и снова бараньи папахи, дремучие бороды, клювастые носы… чья-то спина в драной черкеске и быстрые, ловкие пальцы, перепоясывающие через чужое плечо его славную шашку, оглаживающие серебряные ножны отобранного у него кинжала и рукоять французского пистолета.
…Внезапно народ отхлынул, и перед судьями – избранниками Дарго Петр Белов предстал в одиночестве.
– Балагадары Нэба и вэлыкадушный Шамиль. Имам миласердно дарует твой жизн, презрэнный сабака-гяур. Иды к свой жэнэрал-сардар и далажы ему, как вас тут встрэтил люди общин. Волла-ги! Эта атвэт Шамиля. Билла-ги! Эта атвэт Дарго. Талла-ги! Скажы гяур свой, шакал-сардар, что если он придет в Дарго, то в крави свой салдат-аскер по калено брадыт будэт. Здэс вас ждет ад! Ради Всэвышнего, саздавшего всэх, – пуст уходыт, аткуда пришел, ради мать, радившей нас всэх, пуст нэ аткрывает дальше вражды мэжду Бэлый цар и наш народ. Волла-ги! Тэпер убирайса, гяур. Забирай сваих… Забирай свой лошад, пака наши люди нэ пэрэдумали.
30
Правоверный, совершивший хадж – паломничество в Мекку, к храму Кааба, для совершения жертвоприношения в праздник Курбан-байрам.