Страница 6 из 61
Живя в Париже, летние месяцы Сомов обычно проводил в Гранвилье, куда по его приглашению приезжали молодые художники Л. А. Успенский, его жена В. И. Буданова-Успенская и Г. И. Круг. Все они учились в Русской академии живописи, организованной Т. Л. Сухотиной-Толстой, а когда школа прекратила свое недолгое существование, стали пользоваться советами Сомова. Тот, хотя в шутку и называл свой импровизированный пансион «Академией Гранвилье», в действительности не создал школы – впрочем, он и не имел таких амбиций. Успенский, Буданова-Успенская и Круг вступили в общество «Икона» и как иконописцы занимались возрождением русской религиозной живописи во Франции.
Художник был доволен судьбой; в 1934 г. он писал А. А. Михайловой: «…я часто думаю, что мог бы считать свою жизнь вполне счастливой, если бы мы были с тобой вместе. Теперь, когда мне уже скоро 65 л[ет] и когда можно подводить итоги [можно об этом рассуждать]. Но жизнь полна неожиданностей и выиграть бы мне только в лотерею!»[56]. Впрочем, такой счастливый жребий, выпавший Сомову в столь тяжкий век, сам сродни выигрышу в лотерею.
Сомов продолжал работать до последнего своего дня. Последней картиной, стоявшей на его мольберте, был так и не завершенный портрет графини Р. Зубовой (1939).
Рассказ о любом русском эмигранте требует анализа причин его отъезда за рубеж. Это тем более необходимо в случае с Сомовым: публикация 1979 г. дает совершенно искаженное представление о его реакции на большевистский переворот 1917 г. и последовавшие за ним события. Ее текст был смонтирован так, чтобы создать впечатление о благожелательном отношении Сомова к Октябрьской революции: речь идет не только о вырванных из контекста фразах, но и о целых предложениях, составленных таким образом, чтобы выразить нужную публикаторам мысль. Хотя Е. С. Михайлов приложил особенные усилия к тому, чтобы уничтожить настоящие высказывания своего дяди о большевиках (об этом см. ниже), сохранившиеся фрагменты позволяют безошибочно интерпретировать политические взгляды Сомова.
Художник был противником монархии Николая II[57], однако еще более непримиримым было его отношение к большевикам – впрочем, не удивительное на фоне «красного террора», затронувшего и окружение художника. Сомов характеризовал общее отношение к происходящему в Петрограде в конце 1917 г. как «только страх и ужас»[58] и ждал, когда наконец придут «англичане-избавители»[59]. Знавший Сомова в эмиграции князь П. А. Ливен называл его «типичным петербуржцем, антиподом того, что у нас иронически называют “широкое московское мерси”, довольно крайним типом русского западника, не евразийца»[60]. Это западничество было у Сомова соединено с критическим отношением ко многим явлениям русской жизни, позволявшим ему, хотя бы и полемически, говорить о своем неприятии России и всего русского[61], а русскую культуру считать «полукультурой»[62]. Как и многие его современники, художник прекрасно понимал, что торжество большевизма, при всей трагичности, не случайно: слишком много нездорового было в жизни Российской империи – из-за чего и стало возможным это торжество.
Хотя сам Сомов не подвергся преследованиям в 1917–1923 г., необратимые ухудшения в его быте, можно сказать, потребовали отъезда за границу. В начале 1918 г. Сомов и Михайловы были вынуждены отказаться от права владения их домом и превратились в обычных арендаторов. Непомерная арендная плата вскоре заставила художника отказаться еще и от собственной квартиры и переселиться в две комнаты к сестре. Произведения Сомова были чрезвычайно востребованы коллекционерами в годы Гражданской войны, благодаря чему он и его семья избежали сильных лишений. Однако в 1923-м заказов стало несколько меньше, а высокое налогообложение заставило художника всерьез задуматься о скором будущем.
К этому времени советскую Россию оставили многие друзья Сомова, за границу собирались выписанные Дягилевым Бенуа – их отъезду наш художник очень завидовал[63]. «Грустно, тоскливо ужасно. Вся жизнь окружена мелким мещанством и глупыми людьми»[64], – сетовал Сомов в дневнике перед тем, как покинуть Петроград; путешествие в Америку давало ему надежду на хотя бы краткую перемену в жизни.
А. Е. Михайлова утверждает, что и сам художник, и все родные не имели никаких иллюзий и с самого начала были убеждены в окончательности его отъезда за границу. Дневник по этому поводу ничего не сообщает; письма к сестре очень туманно обрисовывают перспективы возвращения Сомова в советскую Россию[65], но допускают по крайней мере краткое воссоединение художника и его сестры в Париже около 1925 г. Совершенно очевидно, что к этому времени Сомов не собирался возвращаться в Советский Союз, о чем свидетельствует покупка им фермы в Гранвилье; его мнение не переменилось и в 1930-х, хотя возможность реэмиграции существовала.
В 1930 г., в ответ на просьбу баронессы М. Д. Врангель прислать свою автобиографию, Сомов объяснил причины своего многолетнего пребывания во Франции, подчеркнуто дистанцируясь от политики: «Он [Сомов. – ПГ] не эмигрировал из России, а выехал как представитель от петербургских художников вместе с московскими для поддержания своей очень тяжелой жизни устроить в Америке с разрешения советского правительства очень большую и разностороннюю выставку <…>. Выставка была задумана без каких-либо политических целей и пропаганды. <…> По окончании выставки в Америке Сомов не вернулся в Россию, а переехал жить во Францию <…>»[66].
Акцентированная нейтральность формулировок художника проистекала из боязни репрессий со стороны советских властей по отношению к семье его сестры[67]. А. М. Ремизов отмечал, что Сомов первое время за границей «<…> был так напуган, он боялся о ком-нибудь спросить, что было “там и оттуда”, мне показалось, что <…> он прислушивается: не подслушивает ли кто»[68]. По той же причине Сомов оставался гражданином СССР и год за годом продлевал советский паспорт. Однако такое положение он находил для себя «оскорбительным»[69].
Сомов принадлежал к числу наиболее коммерчески востребованных художников своего времени. Цены на его произведения были значительными.
В частности, врачу и коллекционеру И. И. Трояновскому гуашевый портрет Кузмина обошелся в 500 рублей[70]; в 1915 г. А. А. Коровин заплатил за знаменитый «Язычок Коломбины» приблизительно столько же – 525 рублей[71]. За 100–200 рублей можно было приобрести несколько незначительных виньеток, набросок или какую-нибудь раннюю (первой половины – середины 1890-х) вещь. Стоимость произведения зачастую зависела от отношения художника к покупателю: людям, не слишком ему симпатичным, Сомов продавал по завышенным ценам хотя бы и большие, но, по собственному мнению, не слишком хорошие работы[72]. В то же время, друзьям-собирателям некоторые произведения порой доставались даром.
56
Письмо от 27 июля 1934 г. ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 191. Л. 14 об.
57
В частности, здесь показательна его реакция на слух о его гибели – см. запись от 5 июня 1918 г.
58
Запись от 31 октября 1917 г.
59
Запись от 20 ноября 1918 г.
60
Он пишет об этом А. Н. Бенуа вскоре после смерти Сомова, 9 мая 1939 г. ОР ГРМ. Ф. 137. Оп. 2. Ед. хр. 652. Л. 5 об.
61
Запись от 4 сентября 1922 г.
62
Запись от 2 марта 1923 г.
63
Запись от 21 сентября 1923 г.
64
Запись от 13 сентября 1923 г.
65
Сомов небезосновательно предполагал, что за его перепиской с родными следит НКВД – см. запись от 8 февраля 1934 г.
66
ГАРФ. Ф. 10003. Оп. 12. Ед. хр. 38. Л. 93.
67
Там же.
68
Ремизов А. М. О происхождении моей книги о табаке // Ремизов А. М. О происхождении моей книги о табаке. Что есть табак? Paris: Tchijoff, 1983. С. 52.
69
Запись от 20 июня 1930 г.
70
ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 89. Л. 34.
71
Там же. Л. 55 об.
72
Характерный пример приведен в записи от 8 мая 1923 г.