Страница 4 из 14
Нельзя сказать, что муж препятствовал литературной карьере Лохвицкой. Нет, он иногда посещал литературные вечера с участием жены (в одном из писем она просит для него билет); будучи юристом, немного помогал ей отстаивать права в переписке с редакциями. Однако понятно, что мечта об освобождении, которую Мирра лелеяла, выходя замуж, не сбылась. Не сбылись и мечты о дальних странствиях. За всю жизнь она один или два раза побывала в Крыму и один раз, за три года до смерти, – в Швейцарии. Последняя поездка, скорее всего, была связана с необходимостью лечения. А между тем социальный и имущественный статус семьи вполне позволял ей ездить за границу, где бывали многие люди ее круга. Должно быть, она по-прежнему хотела бы своими глазами увидеть Италию, Испанию, Грецию, но, видимо, в семье эти ее желания не воспринимались всерьез и поэтому осуществлены не были[18]. Муж Лохвицкой, как уже отмечалось, по профессии был юристом[19]. Почему-то по долгу службы ему часто приходилось уезжать, отчего жена оказывалась надолго предоставлена сама себе. «Мой муж, как всегда, блистает своим отсутствием, – жалуется она А.А. Коринфскому в сентябре 1898 года. – Вернется только через два месяца»[20].
Рождение нескольких детей подряд прочно привязало ее к дому. Все дети были мальчики и всего их было пятеро. С датой рождения старшего сына, Михаила, как мы уже сказали, существуют неясности. К сожалению, не осталось и фотографий, которые могли бы как-то скорректировать хронологию. Но сохранилась фотография 1894 года, где Лохвицкая запечатлена вместе с сыном Евгением, которого она выделяла из всех, надеясь, что он станет поэтом. Ребенку на этой фотографии нет и года и это, кажется, единственный портрет, где глаза его матери сияют счастьем. Евгений, таким образом, родился либо в конце 1893 года, либо первой половине 1894 (если так, то Михаил в принципе мог родиться в первой половине 1893 года и дата 1891 год неверна). На другом фото, 1896 года, она снята со следующим сыном, Владимиром, тоже еще совсем маленьким, так что он, по-видимому, появился на свет в 1895 году. Потом был перерыв в несколько лет, в 1900 году родился четвертый сын, Измаил, получивший свое необычное имя, по-видимому, из-за южной внешности, выделявшей его среди братьев. К его младенчеству относится шутливое стихотворение, рисующее будни многодетной матери, со смесью наблюдательности, усталости, легкого раздражения, и всепобеждающей нежности. Заканчивается стихотворение таким выводом-выбором:
Последний сын, Валерий, родился в 1904 году. Ему посвящено несколько нежных и печальных стихотворений Лохвицкой. Этот этап ее материнства нельзя назвать иначе, как трагическим, но о нем еще будет сказано чуть ниже.
«В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством, – вспоминал критик А.Л. Волынский. – Она принимала своих гостей совсем на еврейский лад: показывала своих детей, угощала заботливо вареньем и всякими сластями. <…> В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливавшимися лишь в стихах»[21].
Сходный портрет рисует в своих воспоминаниях Бунин, познакомившийся с Лохвицкой в Москве зимой 1894–1895 года: «Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали ее себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем, – муж ее был один из московских французов по фамилии Жибер, – что она мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лежа на софе в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив. Болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью, – все, очевидно, родовые черты, столь блестяще развившиеся у ее сестры, Н.А. Тэффи. Такой, по крайней мере, знал ее я, а я знал ее довольно долго, посещал ее дом нередко, был с ней в приятельстве, – мы даже называли друг друга уменьшительными именами, хотя всегда как будто иронически, с шутками друг над другом.
– Миррочка, дорогая, опять лежите?
– Опять.
– А где ваша лира. Тирс, тимпан?
Она заливалась смехом:
– Лира где-то там. Не знаю, а тирс и тимпан куда-то затащили дети…»[22]
Надо сказать, что это называние друг друга уменьшительными именами для Лохвицкой – случай совершенно исключительный, свидетельствующий о большом дружеском доверии. В ее переписке нет ни одного адресата, к которому она бы обратилась не по имени-отчеству. Бунин, рассказывая об этом немного небрежно и как будто вскользь, похоже, тоже многого недоговаривает. Уже одно то, что Бунин-мемуарист с теплотой отзывается об авторе своего поколения и декадентской направленности, – случай совершенно исключительный. Во-вторых, тот портрет Лохвицкой, который он запечатлел в записях, поразительно напоминает его любимых героинь.
«И все в ней было прелестно – звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, легкая шутливость… Она и правда, была тогда совсем молоденькая и очень хорошенькая. Особенно прекрасен был цвет ее лица, – матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока. На ней было что-то нарядное, из серого меха, шляпка тоже меховая. И все это было в снегу, в крупных белых хлопьях, которые валили, свежо тая на ее щеках, на губах, на ресницах…»[23] – это о Лохвицкой. «Вдруг раздался звонок и быстро вошла она. На ней был серый костюм, серая беличья шапочка, в руках она держала блестящие коньки, и все в комнате сразу радостно наполнилось ее морозной молодой свежестью, красотой раскрасневшегося от мороза и движения лица»[24], – это о Лике в «Жизни Арсеньева». Нетрудно увидеть, что это два портрета, списанные с одного оригинала.
«Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу, – говорит безымянная героиня бунинского «Чистого понедельника». – “Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном”…»[25] Здесь обыгрывается древнерусская «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Однако возлюбленной змея является не Феврония, а невестка Петра, жена его брата, князя Павла, которая в «Повести» упоминается лишь вскользь. Если не сверяться с оригиналом, а читать только бунинский текст, создается впечатление, что змий прилетает к главной героине жития и, несомненно, искушает главную героиню рассказа. Почему так? Случайно ли это или Бунин тщательно подбирал слова, чтобы создать именно такое впечатление?
Ответ на этот вопрос дает стихотворение Лохвицкой «Змей Горыныч», в котором рассказывается именно о змее-возлюбленном:
18
Бунин в воспоминаниях называет ее «большой домоседкой», но это, по-видимому, «выученная беспомощность» от слишком продолжительной невозможности уехать.
19
Сведения, приведенные в моей книге «Истаять обреченная в полете» (с. 68), почерпнутые в календаре «Весь Петербург», согласно которым он был инженером-архитектором, ошибочны; Е.Э. Жибера, по-видимому, перепутали с одним из его братьев.
20
Мирра Лохвицкая. Неопубликованные стихотворения, переписка, воспоминания о ней (1890–1920-е) / Публикация Т.Л. Александровой // Российский архив. XIV. М., 2005. С. 568.
21
Волынский А.Л. Русские женщины // Минувшее. Т. 17. М.; СПб., 1994. С. 237–238.
22
Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 9. С. 289. Полностью очерк см. в 3-м т. наст. изд.
23
Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 9. С. 290.
24
Там же. С. 211–212.
25
Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 7. С. 246.