Страница 11 из 21
Наконец, не выдержав, Кожин отключил запись.
— А-а-адский ад, — прокомментировал ее Паков. А Андрей про себя счел такую характеристику донельзя емкой и удачной — даже несмотря на тавтологию. Этой маленькой, на первый взгляд коряво звучащей фразой лейтенант передал самую суть.
— Я вот чего не понимаю, — вздохнув и пытаясь сохранить самообладание, вслух молвил Кожин, — на записи видно, как театр разрушается. Собственно, до сих пор считалось, что так и действует гравитационное оружие. Затягивает предметы в область сверхвысокого притяжения и перемалывает в муку. Но вот мы стоим в этом же здании, и оно вполне цело и относительно невредимо… сгнившие занавески не в счет.
— Юлия, — вместо ответа произнес лейтенант. И едва успел подхватить госпожу Кранке, которой от злополучной записи пришлось хуже всех.
Глаза дамы-экстрасенса были готовы вылезти из орбит. Дыхание пресеклось, рот был широко раскрыт в судорожной попытке урвать для организма хоть немного воздуха. Струйка крови стекала из носа до самого подбородка. А ноги подкосились, не держали, и если бы не помощь Пакова, Юлия Кранке упала бы на пол.
— Выходит, даже видеозапись на вас действует… таким образом, — проговорил обескураженный Андрей, похлопывая Юлию по щекам и пытаясь добиться от нее реакции, пока подхвативший ее лейтенант Паков бережно укладывал женщину на пол.
Наконец Кранке судорожно задышала, заморгав и глядя куда-то сквозь Кожина, стены театра и дальше. В неведомую бесконечность.
Поддерживая даму-экстрасенса, Андрей и Марьян Паков осторожно усадили ее в одно из кресел.
— С меня хватит, — заявил Кожин затем, — ничего личного, фрау Кранке…
— Фрейлейн, — слабым голосом отозвалась Юлия, у которой даже теперь нашлись силы возражать, — я не… замужем.
Отчего-то ни Андрея, ни Пакова такое признание не удивило.
— Как угодно, — продолжал Кожин, — в любом случае, вы для этой работы не годитесь. Ваш дар здесь бесполезен. Все погибли. После того, что мы видели в записи, не выживают. И уверен на все сто: в других уголках этого несчастного города было не лучше. Кроме того, я не нянька, мне такая обуза без надобности. Ваши припадки… и вы даже прабабку свою, невесть откуда взявшуюся, найти не помогли. Так что… извините, вызываю санитарный аэромобиль. Для вас… фрейлейн.
С этими словами он поднял руку с коммуникатором, активировал. Точнее, попытался активировать. Но устройство лишь мигнуло пару раз своим маленьким экранчиком-излучателем, после чего погасло — окончательно и безнадежно, как смертный приговор. Словно коммуникатор был живым, обладал чувствами. А воспроизведя треклятую видеозапись, этот репортаж из рукотворного ада, не выдержал и вышел из строя.
— Проклятье, — произнес Кожин с досадой и обратился к лейтенанту Пакову, — хоть вы попробуйте, что ли.
Кивнув, тот активировал свой коммуникатор. Но почти сразу вынужден был его выключить — из устройства полилась та же какофония невыносимых, чуть ли не разрывающих душу, воплей, какие, если верить видеозаписи, звучали в стенах гродницкого театра в момент срабатывания гравитационного оружия.
Не лучше отреагировал на попытку им воспользоваться и коммуникатор Юлии Кранке. Как ни пыталась та, пойдя навстречу уговорам Кожина, но активировать его не смогла. Устройство просто не реагировало, будто его микрореактор (неслыханное дело!) внезапно сдох.
— Однако, — разочарованно молвил Паков, — придется-таки нам с вами, пан шеф, еще немного няньками поработать.
6
— Девочка… моя, — донесся до Юлии тихий шелестящий голос вскоре после того, как Кожин и Паков оставили ее лежать на кушетке, которую обнаружили в одной из гримерок. Ничего больше сделать для Кранке эти двое не могли. Но обещали, что, закончив обследование театра, немедленно отведут ее к границам мертвого города, к полицейским постам. Где, как все трое рассчитывали, несчастная женщина сможет получить всю необходимую помощь. А пока, надеялись Паков и Кожин, Юлия Кранке успеет отлежаться и худо-бедно прийти в себя.
Но вот на то, что таинственная, преследуемая ими, цыганка незнамо как окажется в той самой гримерке, где они оставили ее правнучку, ни агент Глобальной Безопасности, ни лейтенант полиции не рассчитывали. Однако ж… повернув голову на шелест голоса, Кранке заметила сгорбленную старуху в пестром цыганском платке, показавшуюся из затененного угла. Та словно все время находилась здесь, незамеченная. Потому что скрипа двери, который вроде как должен был предварить появление цыганки, Юлия не слышала.
Но просто видела, как темный горбатый силуэт старухи выступил из тени… нет, скорее, проявился на ее фоне и всей гримерки, как в старину проявлялось изображение на фотоснимке.
Юлия уже открыла было рот, чтобы криком подозвать своих спутников. Но старая цыганка с невероятным для ее возраста проворством единственным рывком оказалась у самой кушетки. И приложила указательный палец, скрюченный и узловатый, к губам правнучки.
— Не бойся, девочка моя, — прошелестела старуха, — и никого звать не надо. Я не собираюсь причинить тебе вреда… лишь хочу помочь.
Крик застрял во рту, а вышел уже просто глубоким, но почти неслышным выдохом. С опаской вытаращив глаза — почти такие же, как у старухи — Кранке молча уставилась на нее.
— Не знала я тебя, девочка, — продолжала цыганка, и в голосе ее, прежде почти бесстрастном, послышались нотки сожаления и грусти, — не повезло. Все война… проклятая. Но всегда надеялась, что дар нашего рода не пропадет. Что будет, кому его унаследовать, чтобы и дальше использовать его… на благо людям.
При последних словах старухи из глаз Юлии Кранке брызнули слезы.
— Прости, бабушка, — едва сдерживая всхлипы и стоны, проговорила она, — этот дар… он как проклятье. Я не могу больше нести его… он убивает меня. Вся боль… весь страх, что испытывают живые и когда-то испытывали те, кто теперь мертв… я как губка все это впитываю. Как будто в котел с кипящим дерьмом проваливаешься. Это просто кошмар… хуже ада!
Старая цыганка лишь молча кивала, пока ее правнучка… нет, не говорила. Скорее, слезное признание само, вопреки воле Юлии, рвалось из ее груди криком боли. А на последних словах… Кранке показалось: старуха отчего-то усмехнулась слегка и беззвучно. Как будто мысль о том, что возможно что-либо «хуже ада» не могло ее не позабавить.
Но заговорила прабабка, только дождавшись, когда Юлия, сделав свое признание, наконец, замолчит — хоть немного облегчив душу.
— Знаю я, — голос старухи звучал теперь по-доброму, с сочувствием, — страшный это дар… потому что ты уязвима, моя девочка. Я сама была такой, что уж говорить. Но я много прожила… мне ведь больше ста лет, если посчитать. И я поняла, как избавиться от мучений. Поняла секрет… в чем соль. Сама избавилась. И пришла помочь тебе.
Юлия смотрела на нее, застыв в ожидании. А цыганка продолжила:
— Думаешь, все так просто? Думаешь, ты случайно оказалась здесь. Нет! Не бывает таких случайностей, моя девочка. Этот город выбрал тебя. Сам позвал, чтобы свести нас с тобой. Чтобы я могла спокойно… уйти, передав тебе главное. Ты… получила… только половину нашей силы. Потому и слаба. Потому и мучаешься вместе с другими… если не больше. Можно сравнить тебя с воином, взявшим меч и кинувшимся в гущу битвы… но прежде забывшим надеть доспехи.
— И как… получить остальное? — робко поинтересовалась Юлия.
Прежде чем ответить вслух, старуха протянула руку с указательным пальцем к шее правнучки. Указывая на серебряную цепочку… при этом, не касаясь ее. Затем перевела палец на грудь. Туда, где на вышеназванной цепочке висел маленький католический крестик.
— Символ веры, чуждой нашему народу, — изрекла цыганка с угрюмой торжественностью, — символ, прикрываясь которым, таких как мы с тобой, девочка моя, глупые люди забивали камнями и жгли на кострах. Только если ты избавишься от него, я смогу тебе помочь. Только тогда станешь… как я.