Страница 25 из 26
Он едет к «убийце гнусному» и через три часа разговора выходит вместе с ним к подданным и слышит о себе: «Теперь это мой Пушкин».
Разумеется, найдется много людей, готовых Пушкина за это осудить. Но нравственная заповедь Пушкина нам говорит: «Не осуждай». Пробуй и надейся.
А вот другая удивительно точная, удивительно пророческая пушкинская заповедь. О ней говорить сложнее всего, потому что она не формулируется словами.
Нормальное состояние в России – это состояние незнания, непонимания, состояние мучительного выбора, состояние зависания между двумя полюсами. Тот, кто знает, на самом деле не знает ничего. Тот, в ком происходит вечная буря, смятение и поиск, тот наш человек и тот живет правильно, не приемлет никакой окончательности.
Протагонист в «Пире во время чумы», безусловно, Председатель. Все – от Ходасевича до Цветаевой – сходятся в том, что лучшего лирического шедевра не порождала русская литература.
Вспомним этот гениальный текст, который так соблазнителен, который неотразим, как всякий соблазн.
И дальше четыре страшных ямбических удара:
За этим гениальным текстом стоит страшная моральная неправота. Потому что произносит его тот самый Вальсингам, который только что на коленях «труп матери, рыдая, обнимал».
И вот в этом – в кураже над гробом, в вечном сомнении и упоении – в этом лежит высшая мудрость Пушкина. Упивайся и всегда помни, что ты при этом не прав. Как это еще объяснить – я не знаю. Для этого, наверное, нет формулировки. Собственно, лучшая формула русской жизни – это и есть упоение и раскаяние. Может быть, поэтому самое знакомое нам состояние – это похмелье. Состояние, в котором замечательно сочетаются память о вчерашнем восторге и нынешнее горькое покаяние. Кстати говоря, Пушкин считал это состояние весьма нравственно благотворным, а потому впадал в него весьма охотно.
Есть еще одна очень важная пушкинская заповедь, которая и есть основа вот этой странной русской христологии, русской версии христианства: Пушкин прожил жизнь в тяжелейшем сомнении, более того, в уверенности в некоторой неправильности и своего образа жизни, и своих взглядов; Пушкин прожил в твердом убеждении, что где-то есть другие, правильные люди, настоящие люди:
А сам он считал, что живет неизвестно как, неизвестно зачем:
– и после этого, когда митрополит Дроздов бездарной рукою поправляет эти стихи и говорит:
Пушкин отвечает на это убийственной иронией:
«Не напрасно, не случайно» – это версия самодовольных, туповатых, ограниченных людей. «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы», – как говорил Гумилев. Так и Пушкин, который так верит своему предназначению, который так бережет этот огонь, при этом полон сомнений в своей нужности, полезности, своевременности. И поэтому отношение к чуду жизни и к тайне смерти у него простое и домашнее, как к тому, что разгадать все равно невозможно. И поэтому:
Это не от панибратства со смертью. Это от высшего доверия к жизни и к Богу, от нежелания искать разгадку и от тайной веры, что все будет хорошо, что бы мы об этом ни думали. Вот это ощущение мира как дома, в котором все без нас предусмотрено и без наших усилий будет хорошо, – это тоже очень пушкинское и очень существенное. И это нам тоже заповедано. Не надо слишком много думать – все устроится. Отсюда этот великолепный фатализм.
Наконец, нельзя не сказать об одной очень важной черте: во всяком христианском мифе обязательно есть Иуда. Без Иуды не бывает ничего. Это не обязательно предатель. Это не обязательно человек, который лично предает Христа. Это враг, потому что он его имманентный противник по всем линиям, он его полная противоположность.
И такая противоположность в нашем христологическом мифе есть, это Фаддей Булгарин. Удивительная фигура, которая в русской литературе всегда стоит с клеймом предателя. «Россию продает Фаддей / И уж не в первый раз, злодей», – говорил о нем Лермонтов.
Биография Булгарина весьма точно изложена в гениальной пушкинской пародии «Настоящий Выжигин». Булгарин был перебежчиком от Наполеона, предавал несколько раз, врал, доносил, клеветал. Замечателен его ответ Дельвигу на дуэльный вызов: «…я на своем веку видел более крови, нежели он чернил». И думаю, что это правда. И это не бегство от вызова, а вполне нормальное нежелание вляпываться в лишнюю историю. Но что удивительно: Булгарин, самая ненавистная в русской литературе фигура, – популярный писатель. Первое издание его романа «Иван Выжигин» допечатывалось семь раз, и тираж достиг 28 тысяч экземпляров – немыслимо по тем временам.
Булгарин – проповедник обыденной нравственности в самом простом ее смысле: он трезвенник (с определенного момента), он моногамен, потому что кому он такой нужен? Он верноподданный слуга царя и отечества, а о Пушкине он пишет: «Можно ли было любить его, особенно пьяного?» Разумеется, Пушкин для него синоним человека безнравственного. И вот эта демонстративная нравственность, подобострастие, если угодно, даже и гуманизм заведомо прожженных сволочей – это и есть черта русского Иуды. Он всегда лицемер, всегда государственник и всегда создатель массовой культуры.