Страница 17 из 18
«Они не выберут лучшее место, обязательно поскупятся и быстренько положат в заросшем бурьяном и забросанном осколками битого щебня дальнем уголке. И на памятнике сэкономят, сколько бы денег я ни оставил. Пожалеют бронзы, пожадничают на мрамор. Нет, о себе надо беспокоиться самому», – грустно размышлял он, не доверяя ни дочери, ни жене.
На Осиных глазах разрушалось и опустошалось Второе еврейское кладбище. И Третье, присмотрелся он, густо перенаселено. Лучшие памятники, ещё недавно в первом ряду гордо встречавшие посетителей вазочками с цветами, сиротливо жались за спинами наглых собратьев, украдкой выглядывая из шестого ряда.
«Нет, – сокрушался Ося, глядя на их страдания, – не уговаривайте, здесь я не лягу. Категорически».
Он мысленно осмотрел город, присматриваясь то к Городскому саду на Дерибасовской, то к Греческой площади, но сердце его застыло на площади перед оперным театром. Место освещаемое и хорошо охраняемое, ни одна сволочь не посмеет отбивать ему в темноте ноги или, извините, прислоняться бочком по малой нужде, а во-вторых, это будет символично: его голос, бархатный голос лирического тенора, созданный для лучших оперных сцен мира… Через сто лет экскурсоводы будут рассказывать: «Было много споров, где ставить памятник Баумову: на Воронцовском молу, Жеваховой горе, Тираспольской площади, но услышав его певческий голос, в Горсовете постановили: только здесь, на майдане перед оперным театром».
Ося удовлетворенно потирал руки, осознавая сложности, ожидающие при утверждении величественного проекта. Площадь находится в ведении архитектурного управления и горсовета, и, если хорошо не подмазать, его план – мыльный пузырь. Он собрался на приём к председателю горсовета, бывшему директору станкостроительного завода, которого в былые годы часто включал в состав соавторов, как вдруг шальная мысль ударила в голову: необходимо делать два абсолютно разных памятника. Один – на случай захоронения в Одессе, в городе, который он осчастливил когда-то своим рождением и где каждый мальчишка гордится им, заслуженным изобретателем Минстанкопрома; второй – мало ли какая катастрофа может случиться, вдруг придётся всё бросить и сломя голову мчаться в Штаты, прикрывая голову фамилией Тенинбаум. Мысль свербила мозг, с ней Ося просыпался и засыпал, мучаясь головными болями, пока в ночь весеннего равноденствия не вскочил с постели и бешено захохотал: он начинает строить. Там видно будет.
…В глубине кооператива, расположенного на 11-й станции Большого Фонтана, на соседнем с его дачей участке, заблаговременно купленном на имя тестя, в огороженном двойным забором сарае начались секретные строительные работы.
Даже строительство ставки Гитлера под Винницой и Сталина под Куйбышевым не выполнялось с такой степенью секретности: ни тесть, ни тёща, живущие в отдельном домике в трёх шагах, не смели подползать под строго охраняемый забор.
Соседи переглядывались и задавали Мусе каверзные вопросы: «Ваш муж роет тоннель в Турцию? Ося нашёл в наших краях нефтяную скважину?»
Муся в испуге шарахалась, не в силах разгадать тайные помыслы бизнесмена. И только один, очень известный, с мировым именем архитектор знал: Ося строится.
Женька плакал. Он пил вино, плакал и пел, нескончаемо долго плакал и пел совершенно незнакомые песни; Изя слушал его и тоже плакал, надрываясь от невыносимо жуткой тоски.
– Старик, что делать? Что делать? – тупо глядя в стакан, бормотал Изя, а Женька хрипел чужим голосом страшные слова:
Три часа назад Женька позвонил Изе на работу и глухо сказал:
– Старик, приезжай. Всё кончено. Я в отказе.
– В каком отказе? – переспросил Изя.
– Мать твою! Ты ничего не понял? – затравленно, диким голосом заревел Левит. Изя испугался, услышав в его голосе хрипы. – Мне отказано в выезде. Я – изгой. Рефьюзник, – произнёс он новое для Изи слово. – Приезжай, – повторил он.
До Изи наконец-то дошло, и он быстро произнёс:
– Да, конечно, сразу после работы.
Женька был уже пьян, но всё равно выпил с Изей, не расставаясь с гитарой, которая обычно спокойно висела над его кроватью, и, коротко обрисовав ситуацию, тоскливо запел:
Он пел о щелкунчике, простофиле, ввязавшемся в чужое похмелье, о двух королевах, рядом сидевших, бездарно куривших и коривших себя за небрежный кивок на вокзале, и второпях не сказанное слово.
– Я плевать на них хотел! Мною командовать они не будут! Я сво-бо-ден! Да, да! Сво-бо-ден! – вопил Женька, размахивая указательным пальцем и чуть ли не тыча им Изе в лицо. – Нас гнали из страны в страну, как убойное стадо, нас убивали Хмельницкий, Пилсудский и ещё две сотни пидорасов, но ни хрена! Мы никогда не были и не будем рабами!
Он плакал, пил, и вместе с ним Изя тоже плакал и пил, и с каждым новым стаканом обиду вытесняла дикая злость: как, по какому праву ОНИ смеют решать, что и как ему делать, где жить и кем работать?!
Наташа приехала к Женьке очень поздно, встревоженная, что его до сих пор нет на Гайдара, и, зная уже об отказе, спокойно произнесла, убирая стаканы и пустую бутыль:
– Успокойтесь, мальчики, ещё не вечер! Пока петух не прокукарекал три раза, рано петь амен. Не мы первые, не мы и последние. Будем пробиваться. Вплоть до ЦК!
У Женьки пропал запал, он повесил гитару и грустно сказал:
– У нас могут отобрать всё. Всё, кроме внутренней независимости. Мы ещё посмотрим, кто упёртее и непреклоннее, – он закурил сигарету и зло выговорил: «Пусть сперва отсосут молоко у пожилого ёжика в Булонском лесу».
– Эти песни ты сам сочинил? – спросил Изя, восхищённо глядя на Левита, за которым ранее не наблюдал подобных талантов. – Когда успел?
– Нет, – улыбнулся Женька дремучести Парикмахера, – это Галич. Стыдно не знать.
– Могу и не знать. Кто он?
– Поэт, драматург, композитор. Что ещё? Диссидент.
– А… – вспомнил Изя статью в газете о грязном поэте, высланном из страны за сочинение антисоветских пасквилей.
– Могу дать стихи его, – Женька вынул из глубины шкафа самодельно переплетённый сборник машинописных текстов и положил перед Изей на стол. – Просветись.
– Нет, спасибо, в следующий раз, – отшатнулся Изя от крамольного сборника. – Мне пора домой. Шелла волнуется, когда я поздно прихожу.
Женька вызвался проводить его до трамвайной остановки; по дороге Изя по-дружески предостерёг его:
– Лучше бы ты держал дома порножурнальчики. Стихи классно написаны. И о Сталине, и о лагерях. Но нужно ли тебе это? Загремишь ни за что ни про что…