Страница 4 из 30
Она в обрат:
– Пошто ты мне, Никитич, карасиновой муки наскрёб?
Тот и отрубил:
– Сама муку испоганила. Забирай и уматывай!
Бросила баба ту муку у супостата и пошла домой. Идёт, свету белого не видит.
А путь её – мимо той самой построины, в коей нечистая троица жила. Глядит Бараниха: одна старая через дорогу быстрёхонько семенит. Бабе и не к уму… Мало ли кому среди бела дня приспело пробежаться.
Подошла вдова к тому месту, где дорогу бабка перетрусила, глядь-поглядь, лежит на дороге золотой. Охти мне!
Из богатых кто вряд ли золотой упустит, жадны, крепко деньгу держат. А бедных-то золотые и во сне обходят. Да и место видное, прохожее.
Вдова золотой подняла и стоит. Боится этакое богатство в дом нести. А тут старушонка назад торопится. Бараниха к ней.
– Не ты ль, – спрашивает, – сердешная, золотой здеся утеряла.
Старушонка приняла монету, покрутила в тощих ручках да и молвит улыбчиво:
– Тут не один золотой.
И разделила деньгу, как расколупнула с ребра.
– Бери, – говорит, – добрая душа. Тебе судьбинушка твоя горькая улыбнулась. Может случиться и такое, что призовёт Господь твоего старшого, так будет на что проводить сынка, да и на обзаведение кой-чего выгадаешь. А меньшого к нам пришли, полечим, может.
Вернулась Бараниха домой, а оно и правда: помер старшой-то.
Ну, обрядили, как могли, и снесли на покой.
На другой день купила вдова муки, отнесла Аверьяну. Молча на лавку кинула да парнишонку за ручонку… Тот зубёнки скалит – радуется матери.
Вскорости совсем приободрилась баба: пацанёнка с девчонкой приодела-приобула, сама кое-чем отметила свою удачу и старушек тех не забыла.
Аверька только глазами хлопает: откель у бабы деньга завелась, с какой такой сырости? Мечется по дворам, народ с панталыку сбивает.
– Крадено, – говорит, – у неё это!
Ну, люди-то Бараниху давно знают, не верят наговору.
Нашлись всё-таки подсевалы, с расспросами к бабе подались.
Она возьми и отшутись: из муки, дескать, карасиновой золотой выудила.
Тут Аверьяна за живот ухватило. Прибежал ко вдове, орёт, слюнями брызжет.
– Отдавай, – кричит, – золотой, не то живьём в землю законопачу.
Ну, вдове делать нечего, обсказала всё как есть.
Аверька ко старухам-то и заявился.
А бабки будто его век ждали, забегали, засуетились:
– Садись, Никитич, сказывай, с какой нуждой к нам припожаловал.
Тот и ляпни:
– Выкладывайте, которая из вас золотой делить может.
Старухи руками разводят, друг на дружку поглядывают. Вроде бы разобраться не могут, об чём гостенёк речи мудрёные заводит. Видит мужик: толку не жди – выкамуривают над ним старые. Гаркнул Аверьян, ажно стёкла в оконцах созвякнули:
– Ах вы, коряги болотные! Сказывайте, как золото делить, не то я вас в церкви анафеме предам.
Те и суетиться бросили, насупились. Потом одна выступила вперёд да и говорит:
– Угадай, Аверьян Никитич, которая из нас кому бабкой приходится, а то мы не разберёмся, кому твою заботу решать. Не ошибёшься – научим золотым премудростям, нет – последнее спустим, голодранцем по миру пошлём.
Аверьке-то шибко охота золото, сидя над мошной, добывать. Стал он в лица старухам вглядываться. А сколь ни гляди, всё получается: с одного образа три бабки леплены.
Была не была! Ткнул мужик перстом в ту, что ближе оказалась.
Мотнула старая сединой – и стала перед ним девка красная.
Аверьян сглупа в другую палец протянул. Глядит, и та девкой обернулась.
А третья и приглашения ждать не стала, сама вышла красавицей писаной.
Мужик глаза развёл, окосел, попятился, задом дверь вышиб – да дёру.
Бежит по селу, будто бы за ним собака гонится, рот раззявил, орёт, видно, да голосу нет.
Прибёг домой, у двери ляпнулся и заснул мертвецки.
Дня три дрыхнул Аверьян. На четвёртый проснулся с петухами. Ничего ни про кого не помнит. А страсть как вспомнить нужно. Голову стал ломать.
Сколь ни перекидывал мозги – всё впустую.
Неделя, другая прошла.
Забросил мужик хозяйство, сидит и думает. Вроде начнёт в голове проясняться, тут опять как туман наплывёт.
Баба его плачет, убивается. Да что с тех слёз толку? Так от думы и загинул Аверьян, стал быть, Никитич.
Таёжная кладовая
Все рассказчики мудрёные, да редко который сам про себя… Такое порой нагородят – ума не приложишь, где правда конец свой упустила, а где небыль подхватила его.
А всё верится после байки такой: живы на земле ещё чудеса-невидаль, только не всякому они навстречу идут. Поверить надо в чудо или, наоборот, вовсе рукой махнуть на тайные дела природы нашей, тут она и явится, невидаль-то.
И не так вот, как человека видишь: поглядел да пошёл. А уж повстречавши кого, крепко спросит: кто ты? И ведь не соврёшь ей, не выкрутишься. Знает она, перед кем на дорогу выходить. Потом уж одарит всякого по своему усмотрению.
В старые-то времена, сказывают, наезжал в таёжные края купец Афиногенов. То ли Томской губернии, то ли ещё откуда нечистая его к нам насылала? А только больно приглядлив был тот Афиноген по купеческому делу своему. С виду посмотреть на него, чисто поганка недельная. Прям-таки плюнуть не во что. А жаден да хитёр был, собачий хвост, ну хоть ты святых выноси. Особенно шибко Афиноген за соболем ноздрёй тянул.
Дознается, где поболе кусок ухватить сподручней, в гости того охотника зазовёт, лисой прикинется и ну потчевать.
Оно, пьяного-то, куда проще облапошить. Глядишь… и обошёл мужика. За спасибочко всё подскрёб начисто. Тот и опохмелиться не успеет, как в кармане ветер гуляет. Афиноген сунет ему там муки сколько-то, товару какого, пороху, дроби и приговаривает:
– Смотри, паря, бей зверя в глаз. А то что ж за товар? Да приготовь поболе на обратный мой приезд. Тогда и рассчитаемся за добро моё.
Мужики диву даются: как так получается? К бумагам Финогеновым сунуться – там всё чисто да гладко расписано. А какой навыкнутый в грамоте подвернётся да умом станет на купца напирать, так умнику тому начальство местное хвост приступит да каторгой грозится.
Были и посмелей. Домогались правды: прошение там, жалобу напишут… Только где она, правда-то, объявится, коли купцом все власти куплены?
Так и сходило всё лиходею с рук.
Дознается было о недовольствах, выйдет на народ, хорохорится: я-де всех вас тут товаром пользую, всех кормлю-одеваю. Без меня бы ходили голыми. Креста на вас нет!
Лет этак пять, а то и того боле, обобирал наш народ мироед трухлявый. Под конец вовсе обессовестил, орать начал:
– Все вы тут у меня в долгах, как в шелках! Мне одному и должно зверя носить! На сторону куда – и думать забудь!..
Один год больно добычливый удался: соболя прямо-таки сами шли под выстрел. Вроде кто из тайги гнал их на охотников. «Ну, – думают мужики, – на этот раз откупимся от Финогена!»
Где там! Всё заграбастал, окаянный! Люди опять только руками разводят.
Тут и объявился Ефимка-охотник. Такой, глянуть, кедр! Идёт – земля под ногой гукает. Волосом рус, зубами бел, глазом смел да востёр! На кого поглядит, тот язык зубами прищёлкнет да крепко держит. Откуда такой? Раньше-то и в глаза его никто не видел. А говором да повадками – свой. Всех поименно кличет. Будто отродясь между охотников силу свою буйную копил.
Дня три меж людей разговоры слушал нерадостные, цены на зверя, купцом положенные, распознал да и явился сам к Финогену поганому.
Кинул Ефимка перед купцом штук этак двадцать соболя отборного, голубого с серебринкою, дымком так это вроде таёжным подёрнутого; у купца от жадности дух перехватило.
– Где, – спрашивает, – бил-добывал?
А Ефимка ему отвечает в приговор да с ухмылочкой.
– Где, – говорит, – был, там и бил, а где побывал, там и добывал. Бери, купец, не мешкай, пока в другое место не отнёс.
И цену назвал до того мизерную, что охотники, которые близко случились, косым глазом на Ефимку уставились.