Выбор Зигмунда

Глава 5

На следующее утро Фрейд, едва проснувшись, попытался схватить умом нити своего последнего за ночь сна, пока тот не исчез при появлении первых мыслей. Достаточно поймать одну нить: остальные потянутся за ней, они связаны между собой, и их соединяет в цепочку логика, а не память. Это было как ловить сардины руками: он словно видел, как этот косяк плавает в воде, кружится вихрем вокруг его ума; он должен быть внимательным, не напрягаться, но при этом сосредоточиться, чтобы неверная мысль не спугнула их.

Ему показалось, что он поймал одну рыбу, когда раздался стук в дверь. Как будто к косяку сардин подплыла акула и разогнала их. Фрейд открыл глаза. Белая льняная простыня образовала две покрытых снегом парных горы над большими пальцами ног, и Фрейд гневно пошевелил ступнями, чтобы вызвать лавину. Он услышал новый стук, и воспоминание о снах исчезло. Посмотрел на часы – они показывали восемь.

– Кто там?! – недовольно крикнул он.

– Я ваша горничная, доктор Фрейд; часы пробили восемь.

Он никому не приказывал себя разбудить, но если это самый худший из ватиканских обычаев, он к этому привыкнет, пусть даже с трудом.

– Входите, дверь открыта! – сказал он уже вежливее.

В полуоткрытую дверь он увидел голубой чепец, который сместился направо, потом налево и затем исчез. Через несколько мгновений в комнату вплыл поднос, который несла женщина в чепце. Фрейд мог видеть только ее одежду – платье, тоже голубое, и поверх него белый фартук. Общее впечатление было такое, словно он находился под опекой Красного Креста. Когда женщина повернулась, он, кроме пряди черных волос, выбившейся из-под чепца, заметил отсутствие эмблемы на нагруднике, который был украшен только золотым распятием.

– Добрый день, доктор Фрейд. Хорошо ли вы спали?

– Да, дорогая синьора, до тех пор, пока вы меня не разбудили.

Она поставила поднос на письменный стол, и чуть позже в его ноздри проник запах кофе – такой резкий, что желудок возмутился. Чтобы его успокоить, Фрейд взял с прикроватного столика и зажег половину «Трабукко» и внезапно сделал большую затяжку еще до того, как спичка погасла.

– Ох этот дым! – сказала женщина, по-прежнему стоявшая к нему спиной. – Если бы Бог хотел, чтобы люди курили, он бы сделал человека из огня. И я не синьора, а Мария.

– Прошу прощения, сестра Мария, – ответил Фрейд сквозь сжатые зубы, – однако курение – единственный порок, который я себе позволяю, и отказаться от него мне было бы слишком тяжело.

Женщина повернулась к нему, уперлась руками в бока и от души рассмеялась.

– Дорогой доктор, вы можете курить сколько хотите. Извините меня за мою искренность: иногда я не умею держать язык за зубами. Но вы снова ошиблись. Я не сестра, а даже мать, но в прямом смысле этого слова: я не монахиня, и у меня есть дочь. Я католичка и покинута мужем, да сохранит его Бог, где бы он ни был. И я ваша горничная до тех пор, пока имею поручение ею быть.

Легкие удары в дверь избавили Фрейда от необходимости ответить Марии, и в комнату вошел, не дожидаясь приглашения, Анджело Ронкалли. Фрейд понял, что должен будет на все время своего пребывания в Риме забыть об австрийской сдержанности. Здесь все входят и выходят свободно. Он должен больше помнить не о том, что он находится внутри стен Ватикана, а о том, что находится в Риме. Пока Анджело (который, как оказалось, был дьяконом) передавал ему пожелание доброго дня от святого отца, Фрейд краем глаза увидел, что Мария вышла, и решил, что теперь вполне может встать с постели. Уже после первых фраз, которыми обменялся с Ронкалли, он понял, что тот все знает о его задании.

– Первая встреча назначена на пятнадцать часов; это будет беседа с достопочтеннейшим архиепископом, монсеньором Хоакином де Молина-и-Ортега. У меня с собой доклад о нем, который я оставляю на письменном столе. В соседней комнате я приготовил вам кабинет, где вы примете их высокопреосвященств. Если захотите сделать какие-либо изменения, звоните в этот колокольчик, – Ронкалли указал на тяжелую бархатную тесьму, свисавшую с потолка, – он напрямую соединен с моей комнатой. Если сегодня утром вам будет угодно куда-нибудь выехать, к вашим услугам Август с автомобилем и пропуском, который, к сожалению, необходим, чтобы свободно выезжать отсюда в Королевство Италия и въезжать сюда из него. Есть ли у вас какие-нибудь просьбы? Прошу вас, выскажите их без всякого стеснения.

У Фрейда было не меньше ста просьб, но он попросил только разрешения отправить доктору Адлеру телеграмму о том, что он пробудет в Риме дольше, чем планировал. Ронкалли записал под его диктовку текст телеграммы, повернулся на каблуках и ушел. Фрейд наконец остался один. В телеграмме он попросил своего коллегу, чтобы тот срочно прислал ему его полиграф, который на этом этапе работы мог оказаться очень полезен. Это простое маленькое устройство улавливало разницу в ритме сердцебиения и могло записать удары сердца на листе бумаги. Во многих случаях оно оказывалось очень эффективным для выявления лжи и страхов.

Фрейд разработал особый подход: сначала он давал пациенту успокоиться с помощью ряда безобидных вопросов, а потом начинал спрашивать о его привычках и воспоминаниях и, наконец, бросал ему простые слова, на которые тот должен был отвечать, не думая, первое, что приходило на ум. Истина поднималась из глубин подсознания, и, если рациональное сознание пыталось подавить эту освобождающую силу, два порыва вступали в конфликт, и сердцебиение ускорялось. Это просто.

В первый раз, когда Фрейд увидел, как это устройство работает, он пожалел, что не изобрел его сам. Его единственной собственной заслугой было легкое изменение метода применения, который разработали Моссо и Ломброзо. Эти итальянцы всегда лезут ему под ноги! Но в науке они оказались гениальными предшественниками. Полиграф не стал решающим инструментом метода психоанализа, но часто поставлял для него интересные улики. А эрудит Шерлок Холмс говорил: одна улика – это улика, две улики – подозрение, три улики – доказательство.

Когда стало возможно, то есть в течение следующего часа, он позвонил своей жене Марте и сказал, что живет как в осаде и что его решение задержаться в Риме в немалой степени зависело от экономических причин. Единственным словом любви, которое он сумел передать через ватиканского почтового служащего, было общее «целую» для нее и их шести детей. Маловато: он ведь знал, как важно для них всех его присутствие рядом. По крайней мере, надеялся, что важно.

Рано или поздно он должен был столкнуться, по крайней мере в своем сознании, именно с этой своей неспособностью передать Марте любовь или нехваткой у себя воли для этого. По-своему он любил Марту, и в этом не было никакого сомнения: она была матерью его детей, и Зигмунд был уверен, что он действительно их отец – уверен не только потому, что дети внешне похожи на него. Ему еще не была ясна причина, по которой он с некоторых пор держался от нее на расстоянии. И (это он часто повторял), к сожалению, никакой доктор Фрейд не мог помочь ему избавиться от этого психологического блока. Он даже не мог использовать как примеры похожие случаи, потому что каждый человек индивидуален и нет массового психоанализа.

В тех редких случаях (их становилось все меньше), когда занимался любовью с Мартой, он после этого, уходя, чувствовал не то стыд, не то вину перед ней. Вместо того чтобы издать боевой клич мужчины, овладевшего женщиной, он убегал как самец-паук вида «черная вдова», который боится, что самка победит его и съест. Вероятнее всего, он каким-то образом до сих пор страдает от Эдипова комплекса, который на этот раз спроецирован на Марту и заставляет его идентифицировать жену с собственной матерью.

А может быть, все проще: удовлетворительные сексуальные отношения в супружеской жизни могут продолжаться лишь несколько лет, из которых надо к тому же вычесть перерывы, необходимые из-за слабого здоровья жены. В конечном счете брак, возможно, всего лишь общественный договор, назначение которого – обуздывать сексуальный инстинкт и не допускать, в отличие от животных, конфликтов между доминирующими самцами. Ему надо бы хорошо обдумать эту мысль, а потом перенести ее на свою собственную жизнь: самоанализ – одна из обязанностей психотерапевта. Он сделает это, когда вернется в строгую Вену, а теперь он в солнечном Риме.