Сделка

Грин была почти на два года старше, родилась и первые три года жизни провела в цветущем семейном пригороде Калдерстонс, в шесть лет пошла в подготовительную школу в не менее добропорядочном районе Сефтон-Парк, после смерти мамы и до сейчас жила в доме тети в той же части города. Она получила высшее образование, не имела — ведь иначе не получила бы место в прокуратуре — судимостей, арестов или менее значительных неприятностей с полицией. Напротив, она служила в полиции.

В то время как Майло родился и рос в Энфилде, Эвертоне и Воксхолле, редко посещал школу, за пропуски и плохое поведение несколько раз оказывался исключенным и переведенным в другое заведение. Попадал в фокус полицейского внимания с детства, терся между агрессивных футбольных болельщиков, портовых проходимцев, наркоторговцев, шлюх.

Очевидных точек соприкосновения между Грин и Майло в прошлом не было, и всё же сейчас эта связь существовала. И то — Блэк каждый раз безотчетно морщился, вспоминая увиденное сквозь стеклянную дверь — сильная.

Доказательствами тому были объятия и то, как резко Алексия отреагировала в кабинете Майкла Берри на выраженное Уилером подозрение в причастности Рэмси к двойному убийству.

Тогда Блэк по не знанию списал её вспыхнувшее раздражение на недовольство ним самим. Но теперь, отматывая события назад, рассматривая их под углом новой перспективы, улавливал в интонации нечто другое.

— Какие улики? — процедила Грин сквозь зубы, брезгливо удерживая между пальцев фотографию места убийства. Лицо было бледным, но твердым, собранным, расчерченным серыми решительными тенями. То не было выражение отвращения, усталости или строгости. То была убойная готовность защитить. Защитить кого-то дорого её сердцу.

Уилер резко дернулся на стуле, пронзенный догадкой. Мальчишка, значившийся в документах как Оливер Грин, мог на самом деле быть Оливером Рэмси. За одно мгновенье существования этой идеи в голове Блэка зародился целый ураган из противодействующих друг другу циклонов: рассчитывать на то, что Алексия сдаст отца своего ребенка, глупо; и всё же именно на беспокойство о будущем сына и можно надавить. Всё это горело в сознании Уилера несколько минут рождающимися сценариями и складывающимися воедино словами для убеждения Грин сотрудничать, но затем в одночасье обратилось в грузно опавший пепел.

Согласно свидетельству о рождении Оливер Грин появился на свет в конце августа 2009-го. Согласно личному делу Майло Рэмси он отбывал тюремное заключение с сентября 2008-го. Состыковки снова не было.

***

Майло Рэмси никогда не понимал и не верил в дружбу. В основном, вероятно, потому что ему было чуждо ощущение доверия кому-то, а ведь именно оно, в представлении Рэмси об окружающем мире, и предполагалось основой истинной дружбы. Он не задумывался над тем, признавал ли это явление в принципе своём реальным, но знал совершенно точно, что у него самого не было и не могло быть друзей.

Месяц полицейской слежки за ним стал очередным тому подтверждением. Те в группировке, кто порой сорили словом «друг» по отношению к Майло, замолкли. Он перестал им быть полезным.

Это не оказалось для него открытием, не пробуждало в нём никаких обид, — ведь он изначально не испытывал никаких надежд — но навевало всё усиливающееся ощущение скуки и одиночества. Стало настолько погано, что в середине мая Рэмси приехал туда, где не был уже несколько лет, — к могиле матери.

Та находилась в дальнем углу кладбища «Френдс оф Энфилд», где белыми табличками теснились друг к другу муниципальные захоронения, отделенные поросшей пустошью от каменных надгробий установленных семьями памятников.

Будь Майло хоть немного сентиментальным, наверное, с приобретением определенного денежного достатка, перехоронил бы маму в тень широкого дуба, водрузил бы над ней большую плиту, выколол бы на той слова любви и благодарности. Но он считал это — особенно по истечению такого количества времени — напрасной тратой денег. Кому нужна была эта забота после смерти? Только тем, кто оставался жить и испытывал перед ушедшими вину. Плитами, фотографиями, цветами и постоянными визитами они пытались компенсировать не отданные время и нежность. Рэмси же очень твердо верил в то, что при жизни мамы сделал всё из того, что мог.

Он заботился о ней, добывал им пищу, защищал её, находил ночлег, когда успевал — прятал деньги, чтобы она не могла купить очередную дозу. Когда немного подрос и в его кулаках набралось достаточно силы, угрожал торгашам поганого крека, чтобы не продавали ничего его матери. А если оградить её от дозы не удавалось, ухаживал за ней в адские часы выхода из кайфа и ломки.

В память почему-то удивительно отчетливо врезались руки мамы — часто грязные, с разной длины надломанными ногтями, с мелкими ранками наркотических язв или следов пьяных падений; но сохраняющие породистую стройность пальцев, тонкость ладони и гибкость запястий. Самым теплым из воспоминаний было то, как мама поглаживала его по голове или шутливо, очень легко щелкала по подбородку. Майло точно не помнил, когда — в каком возрасте и по какой причине — мама перестала смотреть на него, как на ребенка, и стала вопросительно, в поисках заступничества заглядывать в его лицо, как во взрослое, мужское. Но помнил, что очень естественно и довольно рано начал ощущать вес этой ответственности.

Наверное, мама была самым близким к пониманию друга человеком для Рэмси. Она безоговорочно доверяла ему, а он своеобразно доверял ей — она могла быть угрозой себе и могла быть угрозой ему, но не осознанно, только в тумане наркотического опьянения или голода по нему. Целенаправленно она зла ни за что бы ему не причинила. И то было наиболее схожим с доверием чувством.

Позже он никогда не позволял себе подобной слабости. Но стоя перед сухо указанными на табличке датами, строго стиснувшими между собой непростую жизнь, различил в себе то, чего тоже себе не позволял — жалость. Ему не хотелось быть таким одиноким и замкнутым. Порой он нуждался в мягком поглаживании по голове или шутливом щелчке по подбородку, ему было нужно хоть иногда испытывать по отношению к себе тепло. Очень редко, но очень сильно ему требовался человек, которому он мог честно и коротко сказать, как он заебался.

***

На то, что её перестанут дергать от Джошуа, Алексия не надеялась, но как-то в выпавшем окне, свободном от поручений и, в первую очередь, от еженедельного отчета, успела расслабиться. И когда однажды вечером у своей машины на служебной парковке увидела своего неизменного охранника, неприятно удивилась.

— Майло хочет тебя видеть, — сообщил он и прихлопнул по пассажирской дверце, у которой стоял. — Открывай, поехали.

Следуя указаниям своего охранника, чьего имени не знала и совершенно не хотела знать, Алексия поехала в противоположную от ставшего местом её ежевечернего паломничества «Клаттербридж» сторону. Сначала ей показалось, что её направляют к дому Рэмси, и сжимая руль, она отчаянно пыталась придумать способ туда не потыкаться. Первой и пока самой страшной угрозой для себя она считала следящих за Майло полицейских. Но по огибающему Ливерпуль шоссе они проехали мимо Кросби, свернув уже за чертой пригорода в сторону моря. Алексия остановилась на пустынной, поросшей прорывающейся сквозь трещины в асфальте зеленью парковке заброшенной школы судовождения, повернула ключ, заглушив двигатель, и только теперь испугалась того, кого следовало бояться больше полиции — самого Майло.

День заканчивался, солнце, окрашивая небо в оранжевый, быстро уползало в воду, в высокой траве и кустарниках завели песню цикады. В таких местах месяцы или даже годы спустя случайным образом порой находили останки убитых людей. Нехотя выходя из машины, Грин ощущала, как болезненный спазм растекался по всему напрягшемуся телу. Она знала, насколько маленький процент пропавших без вести находили мертвыми, и вовсе не желала этим вечером пополнить число тех, кого так и не обнаружили.

— Иди вниз к берегу, — скомандовал бычья шея и яркие наушники. Грин покосилась на него, оставшегося сидеть в её машине, открыв дверцу и выставив наружу ноги, и очень медленно пошла в указанном направлении.