Сделка

— Только дьяволу и Майло Рэмси — если это не одно целое — известно, сколько трупов он после себя оставил. И молчание лишь помогает этот список увеличивать. И в нём, этом списке, место для Чарли уже отведено.

Она вздрогнула всем телом и накренилась на диване так, что Уилеру показалось, её сейчас стошнит просто на ковер или она и вовсе грохнется в обморок, но она взяла себя в руки. Уперев взгляд Блэку прямо в глаза и проглотив ком в горле, она тихо парировала:

— Если Вы так уверены, что это сделал Майло, и у Вас по этому делу вон сколько бумажек, — сжимающей носовой платок рукой она махнула на папку, — то почему он не сидит?

Уилер протяжно вздохнул и ответил:

— Потому что жертвы и ключевые свидетели молчат.

Миссис Стюарт выдержала минутную глухую паузу, а потом проговорила очень тихо, но твердо:

— Нужно выбирать правильную сторону, детектив Уилер. И я её заняла. А больше мне сказать нечего.

Блэк вовсе не рассчитывал хоть на малейший положительный сдвиг, но всё равно ощущал себя крайне паскудно, переступая порог дома номер 30. Сверившись со своими записями, он прошелся выше по Фелтуэлл-Роуд и постучался в дверь мистера, накануне давшего патрульным сведения о том, что видел Майло Рэмси. Когда Уилер попросил его это подтвердить и рассказать подробнее, щуплый мужчина беспокойно покосился по сторонам и ответил, что ничего подобного не говорил. Он, очевидно, тоже считал, что занял правильную сторону.

По-человечески Блэк их понимал: и передумавшего свидетеля, и миссис Стюарт. Сложно было переступить через страх и пойти против кого-то, кто разбирал врагов на кровавые неремонтируемые запчасти. Уилер нагло врал бы самому себе, если бы не признавал, что и сам испытывал по поводу Рэмси страх. Но он так же понимал, что это смиренное молчание, создающее благотворительную почву для безнаказанности, однажды похоронит каждого из занявших «правильную» сторону.

***

Впервые за очень долгое время Алексия позволила себе роскошь неспешного принятия ванны. Она наполнила её горячей водой доверху, развела ароматную пену, и продремала в её мягких объятиях полчаса. Она взяла с собой телефон и даже книгу, которую забросила несколько месяцев назад и уже не помнила, о чём та была. Но предпочла просто подложить под затылок моток полотенца и полежать с закрытыми глазами. Грин отталкивала от себя все мысли и концентрировалась лишь на глубине и ровности своего дыхания. Когда, выбравшись из постепенно остывшей воды, она укуталась в махровый халат, с приятным удивлением ощутила, что по-настоящему расслабилась и отдохнула.

На кухне, выпив первую чашку кофе и сопроводив её сигаретой, Алексия замесила тесто для любимых вафель Олли. И выстроила на обеденном столе ряд из меда, сиропа и джема. Забавно, что в детстве и юности она часто воображала своё будущее именно таким, которым было это утро — без спешки, без забот, за приготовлением завтрака. Семья — с заботливым мужем и замечательными детьми — была для Алексии единственной визуализацией счастья. Она не представляла себя работающей, занятой, одинокой, бездетной, упрямо самостоятельной. Ей хотелось быть покладистой женой доброго мужчины и нежной матерью двух маленьких детей. Её не беспокоили ни глобальное добро, ни её собственная самореализация — до подросткового возраста единственной целью в жизни Грин было обретение семейного счастья. Такого, которого сама она почти не знала, но которое — судя по журналам, книгам и сериалам — непременно существовало, а так, было достижимым.

Маму, к своему собственному стыду, Алексия помнила весьма смутно, хотя была уже достаточно взрослой, когда той внезапно не стало. Она очень ярко ощущала пудренно-сладкий запах, сизым облаком висевший в маминой спальне, когда она с утра делала укладку и красилась; совершенно точно различала вкус зажаренных в сладком взбитом яйце тостов; видела белые кошачьи лапки на мягких домашних тапочках и узкую жилистую стопу с красными прямоугольниками наманикюренных ногтей. Но всё остальное было затерто, затянуто пылью.

Впрочем, у неё осталось много фотографий. Большинство из них были сделаны уже во втором браке, и именно из них Алексия черпала свою веру в то, что мама какое-то время была действительно счастлива. На многих снимках с праздников или совершенно случайных бытовых кадрах она широко улыбалась, веером в уголках глаз рассыпались морщины. Красивая, с точеной фигурой, в неизменных платьях, подчеркивающих грудь и талию, с ярко подведенными губами и завитыми волосами — Роберта Грин сияла. Стояла она у зеленой живой изгороди, стеснительно отведя руки за спину и склонив голову, полулежала в объятиях второго мужа, влюбленно заглядывающего в её лицо, или подавала массивную телефонную трубку деловито нахмуренной Алексии — судя по дате на обороте фотографии, тогда шестилетней — яркий свет Роберты проступал с плоскости снимков и излучал тепло.

Себя взрослой Алексия тоже представляла именно такой: собранной и одновременно легкой, красивой, но вполне земной. Вот только в зеркале последние полтора года видела бледное, не тронутое ни косметикой, ни улыбкой изможденное лицо. Тетя Перл порой пыталась её образумить, убедить, что Оливеру нужна цветущая, бойкая мама, пробуждающая желание бороться и наслаждаться каждой маленькой победой, а не жалость. Иногда она выталкивала Алексию на прогулки, встречи с сыновьями её знакомых, в театр, просто по магазинам со шмотками. Но должного терапевтического эффекта это не имело.

— Ты была жгучей красоткой, помнишь? — с ностальгической улыбкой произносила Перл, перелистывая фотоальбом с детства Алексии в её молодость. Там, на фотографиях из частых автомобильных путешествий и пляжного отдыха в Испании с друзьями-однокурсниками, Грин и в самом деле была в самом соку. Небольшая, но упругая грудь, подтянутый бледный живот, острые плечи, покрывающиеся веснушками под солнцем, округлые бедра под тонкими бантами завязок тесных купальных трусиков. Алексии казалось, тогда у неё волосы и глаза были ярче, а осанка ровнее.

Она пользовалась популярностью среди парней и мужчин. Ей часто преграждали дорогу на улице, покупали в барах коктейли, подсаживались в кафе, подмигивали в автобусе. И, черт побери, она этим пользовалась и наслаждалась. Тогда.

А сейчас уже и не помнила, когда в последний раз была на свидании, и не особо об этом беспокоилась. Центром её вселенной был Оливер — и до болезни, и, безусловно, теперь.

Когда она вошла в его комнату, Олли уже не спал, а сидел в кровати, подмостив под спину подушку, и перелистывал иллюстрированный справочник «Столетие полета». Он поднял сосредоточенный бирюзовый взгляд над книгой и расплылся в улыбке.

— Мама! — прокричал он, отталкивая энциклопедию и вскакивая. — Мама, ты дома!

Он пробежал через комнату к ней, по инерции сильно натолкнулся, обвил руками и босыми теплыми после мягкой потели ногами наступил на холодные пальцы Алексии.

— Ты дома, мамочка, — тише повторил Оливер, зарываясь лицом в складки её халата. Она обняла его в ответ, наклонилась и уткнулась носом в затылок.

После старта первого курса химиотерапии его пшеничные волосы продержались несколько недель, а затем клочками выпали почти все за две ночи. Грин с ужасом вспоминала то утро, когда бледный, пошатывающийся на ходу Оливер вошел в её спальню и сиплым голосом попросил сбрить последние волоски. Беззащитно лысым, прячущимся от холода и чужих взглядов в шапке, Олли проходил около полугода. А затем волосы снова постепенно стали отрастать. Им не хватало былой густоты и насыщенного золотого цвета, но на ощупь были такими же мягкими и пахли так же сладко, как и первые несмелые кудри, пробившиеся спустя месяц после его рождения. Алексия каждый день жадно втягивала этот запах, а выдыхая его, уже успевала соскучиться и спешила вдохнуть вновь.

И так же неизменно каждый день — даже если он целиком состоял из капельниц и больничных палат — она старалась максимально заполнить чем-то обычным, дающим восьмилетнему Оливеру общую почву с одногодками. Когда его самочувствие позволяло, она настаивала на том, чтобы он вместе со всеми ходил в школу, вечерами делала с ним уроки, ходила с ним на спортивную площадку, на футбольные матчи любимого «Ливерпуля», на новых «Трансформеров» в кино, отпускала к друзьям на дни рождения, покупала игры на приставку. Как религию свято чтила любовь Оливера к небу и самолетам.