Страница 32 из 33
Интересно, что осознание перемен приходило постепенно. Хотя Горбачев объявил «курс на перестройку», но уверенности не было. Сколько за жизнь его поколения давалось обещаний, а потом не происходило ничего! Скорее всего, все будет как обычно: сперва пишешь так, как это тебе видится, а потом переписываешь еще раз (запись от 2.10.85).
Вскоре время ускорилось. Каждую неделю что-то новое. Ну а прежде всех событий – «Дети Арбата», «Белые одежды». Эти книги воспринимались горячо, как газета. Ну, а газеты требовали времени не меньше, чем романы. Они не просматривались, как прежде, а читались от корки до корки.
Вот, оказывается, что может слово! Не только напечатанное, но и произнесенное. Горбачев не сходил с экрана телевизора – объяснял, уговаривал, внушал. От этих усилий что-то сдвигалось. Казалось, еще несколько речей и публикаций – и жизнь окончательно преобразится.
Конечно, отец увлекся. Столько всего – новое (или хорошо забытое старое), тайное, ставшее явным! Его очень подбадривало, что он имеет к этому отношение. На небольшом участке ленинградского искусства ищет – и добивается – справедливости.
Если что и устарело в романе, то это пафос человека, причастного переменам. «Мог ли Фаустов представить, что этот великий плач матери (ахматовский «Реквием». – А. Л.) будет напечатан?» Слышите, как интонация ползет вверх? Это первый признак того, что фразу следовало написать по-другому.
Как уже понятно, прежде чем сесть за роман, отец проделал большую работу. Дальше предстояло выбрать, что нужно, а что нет. Тем интересней читать дневник – и видеть не только то, что получилось, но возможные варианты.
Вот разговоры, которые хотя отчасти и вошли в книгу, но нуждаются в дополнении. Больно многое тут сказано. Да и последовательность встреч имеет значение. Сперва отец побеседовал с Гертой Неменовой[334], а на другой день – с Яковом Шуром[335].
От прочих художников Герту Михайловну отличало то, что в юности ее забросило в Париж, а там – Ларионов, Гончарова, Пикассо… Отсюда и другой масштаб. Питерские коллеги мыслили в границах района или города, а перед ней была вся европейская живопись.
Неменова имела право сказать: «Я не экспрессионист, как немцы Дикс и Гросс[336]». Кстати, слова о том, что у нее «не было святого в Париже», тоже говорят о высоте помыслов и внутренней независимости (запись от 1.6.85).
С таких позиций можно позволить раздражение в адрес «круговской» «компромиссности» (запись от 1.6.85). Слова пусть и обидные, но нельзя сказать, что несправедливые. Если ученики Филонова или Малевича конфликтов искали, то эти действовали осторожней. Все, что им хотелось сказать, они говорили живописью. Во всем остальном были как все: оформляли город к юбилею Октября, писали декларации, провозглашали «создание стиля эпохи».
Кстати, о том же говорит и Шур: «Развивалось левое искусство, а группа выбрала умеренность» (запись от 2.6.85). Умеренность – это не середина на половину, а по-своему цельная концепция. Она предполагает отказ от крайностей, принадлежность к традиции (круговцы выбрали новейшую французскую живопись), приязненные отношения с мастерами других направлений.
Отец застал Неменову и Шура в конце пути, но, по большому счету, они не изменились. Одна сохранила умение сказать наотмашь, выдающее в ней бывшую авангардистку. Другой же на любой вопрос отвечал взвешенно, как и полагается настоящему круговцу.
Конечно, имеет значение голос. У нее он был хрипловатым от курева, а у него тихим и раздумчивым. Ну и в оценках они не сходились. Чаще она недовольна коллегами, а он обо всех отзывался хорошо. Кстати, их мастерские тоже непохожи. У Неменовой отец отмечает самый что ни есть радикальный «ужас», а у Шура – «идеальную чистоту» (запись от 2.6.85).
Вот два героя, которые могли войти в роман не как собеседники автора, а как полноценные участники – тишайший Шур (сразу вспоминаешь: «шур-шур») – и боевитая Неменова. Сперва у них были выставки и внимание коллег, а потом начались неприятности. Не помогли ни авангардистская риторика, ни упомянутые «квадратуры» «Круга». Если художники и сохранились, то потому, что дух дышит, где хочет. Что во времена известности, что в эпоху забвения.
Бывало, у Шура столько времени забирает работа для денег, что на «свое» не остается сил. Если только в отпуске. Тут он разложит кисти и краски и рисует пейзажи. У Неменовой тоже дела не лучше. Работает она много, но не выставляется. Вся ее публика – это друзья. Да и то из числа тех, кому она по-прежнему доверяет.
Если бы существовали две эти линии, то стало бы ясно, что путей три. Два более или менее совместимы с жизнью, а третий предполагает чуть ли не схимничество. Возможно, именно он скорее всего приводит к цели.
Как вы понимаете, речь о Калужнине. Когда-то он тоже был человеком круга. Не только членом «Круга художников», но участником художественной среды. Вот он на фотографии М. Наппельбаума на юбилее поэта М. Кузмина. Пусть в последнем ряду, повернувшись в профиль, но недалеко от главных лиц.
В пятидесятые – шестидесятые годы ничего этого уже не было. Из всех радостей жизни самой реальной была работа: каждый день художник покупал одно яблоко (на второе не хватало денег) и писал натюрморт. Затем яблоко съедал вместо обеда[337].
В молодости кажется, что неприятности временны. Другое дело, если тебе за шестьдесят. Его холстами забита комната, но какой от этого прок? Бывает, забредет знакомый, а потом месяцами никого. Или сунет нос сосед по коммуналке: все рисуете, Василий Павлович? Не лучше ли заняться чем-то полезным?
Случалось ему обращаться к бывшим товарищам по «Кругу». Они в ответ вели душеспасительные беседы. Выговаривали за негибкость и советовали ко всему относиться проще. Как-то Калужнин решил, что действительно хватит, и согласился выполнить заказ. Мало того что денег не заработал, но нажил себе неприятностей.
Так что лучше не соблазняться. Работать не ради корысти, а по той же причине, по которой испытывают потребность в еде. Вернее, без еды он жить научился, а без живописи нет. Встанет у мольберта и приободряется. Ощущает себя тем, кто он и есть на самом деле.
Что и говорить, таких, как Калужнин, не бывает много. Тем важнее, чтобы он оставался не один. Жены и детей у него не случилось, так пусть хотя бы будут единомышленники.
В конце его жизни появилась целая компания таких художников. Рядом с ними он мог почувствовать себя уверенней. Правда, о том, что они были знакомы, сведений нет. Есть только много поводов, говорящих о том, что это было бы правильно.
Сперва упомянем непрямую зависимость: «…люди не всегда современники, – записал отец мысль Гора. – Не физическое и не историческое время тут нужно понимать, а эмоционально-психологическое» (запись от 25.2.71). Иными словами, необязательно находиться рядом, чтобы чувствовать близость. Или наоборот: вас почти ничто не разделяет, но, кажется, вы принадлежите разным измерениям.
Вот так существовали Калужнин – и его соседи по коммуналке. Чтобы лишний раз с ними не пересекаться, он старался из комнаты не выходить. Что касается членов «Ордена непродающихся живописцев»[338] (а мы говорим о них), то тут есть точки соприкосновения.
Одно время Василий Павлович преподавал в Художественном училище на Таврической, а Арефьев, Васми и Шварц учились в СХШ[339] при Академии художеств. Так что среда была одна. Если происходило что-то важное, то об этом узнавали все.
Как не посудачить о Калужнине! Больно редкий он экземпляр. А уж арефьевцы просто не могли им не заинтересоваться. Тут ощущался тот же, что у них, градус странности и сосредоточенности на главном.
334
Неменова Г. М. (1905–1986) – живописец, график. Родилась в Берлине в семье известного ученого М. Неменова. В 1921 г. окончила петроградскую 10-ю трудовую школу, где училась в одном классе с будущим обэриутом А. Введенским. В 1926–1929 гг. – учеба во ВХУТЕИНе у Петрова-Водкина и Альтмана. В 1929 г. вступила в члены «Круга художников», участвовала в 3-й выставке объединения. В 1930 г. по рекомендации А. Луначарского направляется в Париж для продолжения художественного образования. Учится в Academie Moderne у Ф. Леже. Знакомится с Бенуа, Ларионовым, Гончаровой, Пикассо. В 1970‐е гг. поддерживает отношения с художниками и поэтами, принадлежавшими к так называемой второй культуре. Жила в Петрограде-Ленинграде.
335
Шур Я. М. (1902–1993) – живописец, учился во ВХУТЕМАСе-ВХУТЕИНе у Браза, Савинова, Петрова-Водкина. После окончания академии вместе с другими выпускниками 1925 г. организовал объединение «Круг художников». Работал главным художником одного из районов Ленинграда, делал диорамы для музеев. Полностью посвятить себя своему творчеству смог только в последние годы, создав около 100 пейзажей (в основном Ленинграда-Петербурга). Жил в Петрограде-Ленинграде-Петербурге.
336
Дикс О. (1891–1969) и Гросс Г. (1893–1959) – немецкие художники-экспрессионисты.
337
Сохранилась сделанная отцом запись разговора с Г. Анкудиновой, родной сестрой Ю. Анкудинова, близко общавшейся с Калужниным: «У него были сложные отношения в квартире. Не было средств на дрова… «Я ничего не варю, – говорил он, – я это замещаю яблоком. И вообще стараюсь не выходить на кухню…»
338
«Арефьевский круг» – одна из важнейших легенд петербургского-ленинградского искусства, неформальное объединение независимых художников (сами себя они называли «Орденом непродающихся /или «нищенствующих»/ живописцев»). Возникло в конце 1940‐х и просуществовало до 1970‐х годов. В группу входили А. Арефьев (1931–1978), Р. Васми (1929–1998), Ш. Шварц (1929–1995), В. Шагин (1932–1999), В. Громов (род. 1930). «Мальчики в темноте и свете города, – писал об «арефьевском круге» В. Стерлигов, – внезапно освещают страдающие лики икон – людей. Свет и тьма города качаются повсюду… А мальчики с фонарями в руках, играя на улице, увлеченные только своей игрой, внезапно, кому-то, кто бродит „без цели“, освещают истинное лицо человека…»
339
СХШ – средняя художественная школа.