Страница 14 из 33
Хорошо ему было не часто, а когда все же бывало хорошо, то только тогда, когда он добивался чего-то в искусстве. Так было и в последний раз, когда он отказался от Мексики, предпочтя ей «Белую гвардию», но не успел ее снять.
18.1.87. Был вечер памяти Ильи, очень хороший, замечательно говорили Клепиков, Андрей Смирнов[167], хуже Финн[168]… А я думал: почему я их не знал? Был так далек от этой среды? Даже на его сорокапятилетии, которое мы праздновали в доме творчества в Репино, не знал почти никого.
Слои его знакомых и даже друзей не пересекались – у него почти никогда не было дома. И это его беда.
И еще, что чувствуется на фото на билете[169]. Он знал себе цену, верил в себя. Кто-то обижался: он не слышит, я, мол, его предупреждал… Нет, слышал, но имел свое мнение…
1.11.87. В мире разное. Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию, стал 5-м лауреатом из России. Четыре из них – Бунин, Шолохов, Пастернак, Солженицын, и он – изгой.
Все странно и осознается непросто. Не очень давно Иосиф, Васька, Илья, я, Толя Найман сидели в «Октябрьской». Иосиф читал замечательные стихи: «Плывет в тоске необъяснимой / Среди кирпичного надсада / Ночной караблик негасимый из Александровского сада…» Голос его поднимался по спирали, вбежала горничная, испуганно закричала: «У вас что-то случилось?» Казалось, он не читает – поет. Об этом же говорил Соснора[170]: «Триоле сказала (может, Брик?): Иосиф, Вы шаманите»[171]. Она не понимала ни слова».
3.11.86. Снова была передача об Илье. Его голос, его бормотание о человеке. Говорил, что его не интересует ничто – ни космос, ни что иное – человек самое сложное явление… Потом короткое его совмещение с Полуниным[172], клоуном, – два мастера. Какой приятный кадр.
Господи, из моего окружения эта потеря особенная, больше столь значительных нет! И особая обида, что он не застал этого обновления, сколь бы кратковременным оно ни оказалось. Жаль!
22.3.91. …Юри Туулик[173], очень милый человек и эстонский писатель, так рассказывает о Леннарте Мери, министре иностранных дел Эстонии, друге Ильи Авербаха и моем добром знакомом (я вел его вечер в Доме писателей, встречался в Таллинне, водил к Геннадию Гору).
К Мери приехал профессор и передал привет из Парижа от его знакомого.
– А, этот старый педераст? – мягко пошутил будущий министр.
– Я не знаю, педераст ли он, но он сказал, что он – ваш друг.
У Гора Леннарт Мери смотрел картины Панкова[174], был потрясен охристыми линиями неба, знаковостью и связью с японским искусством.
Помню, Гор торопливо соглашался, хотя сам об этом не думал. А ведь Мери был прав!
Я – Туулику:
– Юри, вы приобретаете самостоятельность, скоро отделитесь…
Туулик:
– Мы-то готовы, но ваши войска не спешат.
21.12.92. Вышел в двух театрах «Палоумыч» – смеются, но я недоволен. Лемке[175] не понял, что пьеса о любви, – все превратил в буфф. Я представляю, как негодовал бы Илья Авербах, если бы увидел эту клоунаду. Мне дурно становится от одной этой мысли.
30.12.96. Читаю Л. К. Чуковскую об Ахматовой – последний уже журнал[176]. Очень здорово! Вдруг в комментариях увидел, что многие из названных людей умирали в возрасте меньше моего. И тут же вспомнил Илью Авербаха. 11.1. будет еще одна годовщина. Уже одиннадцать лет как нет его. Очень жалко! Мудрый, талантливый и очень близкий мне человек.
Глава третья
«Гор сказал…»
(Геннадий Гор)
В судьбе отца его старшему товарищу Геннадию Гору (1907–1981) принадлежит особое место. О чем тут сказать прежде всего? Да, Гор его «вывел в люди» – написал предисловие к первой книге и потом постоянно поддерживал. Да, отец написал роман «…Вечности заложник», в одном из героев которого узнается Гор. К тому же он, этот герой по фамилии Фаустов, позаимствованной из горовского «Изваяния», пишет стихи – те самые блокадные стихи Геннадия Самойловича, которые сейчас стали знаменитыми, а тогда публиковались впервые[177].
Начнем все же с того, что это было не просто длительное знакомство, а подлинная привязанность и ученичество. В течение многих лет отец ходил к Гору набираться ума-разума. Отсюда повторяющийся лейтмотив его дневника: «Гор сказал…» Затем следовало нечто столь важное и глубокое, что это невозможно было не записать.
В шестидесятые годы, когда они познакомились, отец только начинал. Все еще оставалось неясным – и по части перспектив, и по поводу самой новой профессии[178]. Так что Гор появился вовремя. Тут важен как личный пример, так и те многочисленные примеры, на которые Геннадий Самойлович был щедр.
Речь шла о жизни в литературе, но не только. Отец преодолевал свое узкоматериалистическое медицинское образование, и Гор всячески ему помогал. Он давал книги из своей библиотеки, объяснял смысл философских течений. Перед отцом открывалось нечто такое, о чем не догадывались не только коллеги-врачи, но и большинство коллег-литераторов.
В это время Геннадию Самойловичу было около шестидесяти, но возраст тут ни при чем. У писателей его поколения некоторые годы идут за два или за три – в зависимости от того, в какое количество постановлений ты попал и сколько раз тебя прорабатывали.
В самом деле: сколько раз прорабатывали Гора? Сложно ответить на этот вопрос, но одну цифру назовем. После выхода Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» в партийных организациях города прошло более пятидесяти собраний. Значит, имя Геннадия Самойловича склонялось как минимум столько раз.
Конечно, Гор – не из первых лиц, а лишь из числа «им подобных». В постановлении так и сказано: «…прекратить доступ в журнал произведений Ахматовой, Зощенко и им подобных». Впрочем, место в конце списка не сулило преимуществ. Сперва били по первым мишеням, но доставалось и остальным[179].
Да, кстати. Однажды Геннадий Самойлович встретил во дворе дома по Грибоедова, 9, своего соседа Зощенко, и тот сказал ему что-то вроде: «Отличную книжку вы написали, Гор». Так он оценил его «Живопись»[180], впоследствии многократно разруганную. Хорошо, что Михаил Михайлович не высказался об этом публично. Тогда бы Гору совсем несдобровать.
Даже в оттепельные шестидесятые годы страхи возвращались к Геннадию Самойловичу. Об этом свидетельствовали разного рода «проговорки». Бывало, он испугается им же сказанного – и переходит на шепот. Еще на лбу выступят капельки. Мол, прямо из головы вон! Совсем себя не контролирую!
Скорее всего, это была привычка. По крайней мере, тут вряд ли имелись серьезные основания. Все же время переменилось. За ясно артикулированные фамилии Ходасевича или Набокова уже не преследовали. Даже хранение книг этих авторов не представляло большой опасности. Главное, держать их подальше от посторонних глаз.
Все это имелось в горовской библиотеке. А кроме того, русская философия рубежа веков. Причем не только в дореволюционных изданиях, но и в новейших, заграничных. Так что поразиться было чему. Не только содержанию, но невиданно-белой бумаге и узнаваемым «ардисовским» обложкам.
При этом капельки на лбу появлялись – и тут ничего нельзя было поделать. Видно, опыт сильнее логики. Слишком сложно складывалась его жизнь, чтобы так просто забыть о прошлом.
167
Смирнов А. С. (род. 1941) – кинорежиссер, актер. Живет в Москве.
168
Финн П. К. (род. 1940) – киносценарист, автор сценариев более шестидесяти фильмов, в том числе – «Объяснение в любви». Опубликовал книгу воспоминаний «Но кто мы и откуда» (2017), одна из глав которой посвящена Авербаху. Живет в Москве.
169
В дневник вклеен билет вечера в Доме кино.
170
Соснора В. А. (1936–2019) – поэт, прозаик, драматург. Не только эстетически, но и биографически (через дружбу с Н. Асеевым и Л. Брик) был связан с радикальными направлениями поэзии ХХ века. Жил в Петербурге.
171
Скорее всего, эта фраза принадлежит Л. Брик.
172
Полунин В. И. (род. 1955) – актер, режиссер, клоун, мим.
173
Туулик Ю. К. (1940–2014) – эстонский прозаик и драматург, автор сборников рассказов «Заморское дело», «Сельский трагик», «Мужчины и собаки», сборника пьес «Комната оленьего рога».
174
Панков К. Л. (1910–1942) – ненецкий художник, создатель «северного изобразительного искусства», был открыт Гором. (См.: Гор Г. С. Ненецкий художник Константин Панков. Л., 1968).
175
Лемке Л. И. (1931–1996) – актер театра и кино, режиссер, с 1962 г. до конца жизни – актер Театра комедии, поставил две пьесы отца – «Акселераты» в Театре комедии и «Палоумыч» в Театре имени Ленинского комсомола – и сыграл в них центральные роли. Жил в Ленинграде-Петербурге.
176
«Записки об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской публиковались в журнале «Нева» (1993, № 4–6).
177
Стихи были найдены после смерти Гора. Его дочь Лидия Геннадьевна (см. примеч. 3 на с. 116) их перепечатала. Один экземпляр она отдала Д. А. Гранину, а другой – моему отцу. Первая большая подборка – под собственной фамилией автора – вышла больше чем через десять лет после публикации романа «…Вечности заложник» (Г. Гор. Стихи. «Звезда». 2002. № 5). Предваряет публикацию моя статья: «Гор и мир».
178
Отец долго разрывался между медициной и литературой. Об этом свидетельствует полученное мной письмо от культуролога Б. Парамонова, чья сестра дружила с моим дядей, врачом М. Ласкиным (1926–1976). Дядя рассказывал Парамонову, что «его брат… тяготеет к писанине, тогда как его считают блестящим кардиологом, и что к его отцу, Вашему деду, нанес визит его научный руководитель профессор Кедров, чтобы повлиял на сына, уговорил остаться в медицине». Кедров А. А. (1906–2004) – доктор медицинских наук, профессор, основатель научной школы, родной дядя А. Битова (См. рассказ Битова «Похороны доктора»).
179
В самом Постановлении Гор не назван, но он упоминается в докладной записке на имя Жданова «О неудовлетворительном состоянии журналов „Звезда“ и „Ленинград“», подготовленной отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС. Кроме того, Гор и его повесть «Дом на Моховой» так или иначе склонялись в выступлениях на общем собрании писателей в Смольном, на котором обсуждалось Постановление. «Дед присутствовал на этом докладе в Смольном, – пишет мне К. Гор (см. примеч. 1 на с. 124) в письме от 22.10.17. – Это я хорошо помню из его рассказов. Психологически это на него подействовало самым сокрушительным образом. Все запреты на печатание наложились на эту публичную экзекуцию».
180
Гор Г. Живопись. Л., 1933. Критик Г. Мунблит писал об этой (как теперь понятно!) замечательной книге, что она отличается «…витиеватым и изощренным преподнесением общеизвестного, противоречием между судорожной изысканностью изложения и лапидарностью замысла, контрастом между манерой и предметом повествования, ничем не оправданным и никуда не ведущим» («Литературный критик». 1933. № 6).