Страница 15 из 17
— Помню, помню… Как же! Жених да невеста. Хорошо помню.
— Вот, значит, я возьми да и скажи: мол, до сих пор не верю, что Мишка своей смертью умер…
— Ты чего такое несешь, Анюта? — перебил участковый. — Ты подумай, чего несешь-то!
— А я думала, хорошо думала. Я и следователю говорила, и тебе, Евсеич. Да вы после войны будто ошалелые были. Очерствели душой. Да и понятно. Столько смертей наглядеться! Поневоле очерствеешь.
— Да, да, — произнес Мирон Евсеич, — Припоминается мне такой разговорчик…
— Да еще узелок этот…
— Какой такой узелок? — чуть не закричал участковый.
— Беленький…
— Пойдем-ка, Анюта, в избу. Чайку попьем да и поговорим ладком. И про узелок, и про август месяц сорок пятого…
И, шагая к крыльцу, вдруг припомнил Мирон Евсеич вечер, как играл он на гармони, как плясали бабы и кричали частушки, как появилась перед ним фотография солдатика и как сказал он Мишке, чтобы он поднял ее. И Мишка поднял. А куда же он девал ту фотографию? «Ах, разведчик, разведчик, — сердцем чувствуя неладное, ругал себя участковый. — Герой липовый! Права Анютка, очерствели душой после войны…»
Ничего не утаила от Мирона Евсеича Венькина мать, все рассказала. И про узелок, и про мужчину в церкви, и про то, как шел Мишка на руках к березе, и что Венька обманул ее, не ездил он за учебниками, а где был, ей неизвестно.
— Так, так, — приговаривал Мирон Евсеич, слушая рассказ Анны Дмитриевны. — Все?
— Как на духу, Евсеич. Все высказала. С моим, сам знаешь, много не поговоришь, а молчать тоже не могу. Вижу, скрутило мальчонку.
— Ты вот что, Анюта, — сказал Мирон Евсеич. — Не ругай его. И ни о чем не беспокойся.
— Неужто есть, Евсеич, о чем беспокоиться?
— И пусть он на рыбалку ходит. Не ругай. Рыбы, я слыхал, и впрямь не стало. Выдра балует. И опять же говорю, ни о чем таком не думай. Не сомневайся. Теперь-то уж…
И участковый крепко сжал кулак. Потом он попрощался и ушел. По пути к избе Башариных он сопоставлял известные ему факты и все больше уверялся, что дело нечистое. Конечно, Мишка подложил ему фотографию. Больше некому. Для чего? Венька, разыскав где-то фотографию, снова подкладывает, и не кому-нибудь, а фронтовику, Коле Однорукому. Откуда у Веньки фотография? Где нашел? В узелке? Как же тогда-то, в сорок пятом, не обратил он внимания на Анюткины слова о каком-то дяденьке в церкви. Говорила она. Помнится, в избе Коли Однорукого и говорила. Или у Григория Мартынова? Нет. У Коли. Кто был в избе? Все были. Все фронтовики.
А что за дяденька был в церкви? Надо полагать, что Мишка показывал фотографию сразу же по приезде фронтовиков. К примеру ему, Мирону Евсеичу, он показал сразу. Утонул Мишка в августе. Кто в августе пришел? Коля Однорукий, Василий Чебыкин, Тимоха Аржаков… Трое. Значит, кто-то из троих. Ну, с Колей и Василием разобраться можно хоть сейчас, а вот с Тимохой… Далеко живет Тимофей Аржаков. Кто-то из троих молился и в церкви, если предположить, что предатель и неизвестный в церкви — одно и то же лицо. Для чего он пришел в церковь, какие грехи отмаливал?
Настасья была дома не одна, с зятем. На вопрос Мирона Евсеича о Веньке она охотно ответила:
— Был у меня Веня. Хороший парень. Все у него по-серьезному, по-деловому.
Павел сидел за столом, обедал.
— Чем недоволен? — спросил его участковый.
— Известно чем, — сказала Настасья. — Зины дома нет.
— Ей дохнуть некогда, — защитил Настасьину дочь Мирон Евсеич.
— Непорядок, — хмуро произнес Павел. — Жена есть жена.
— Венька-то для чего к вам приходил? — равнодушным тоном спросил участковый.
— Письма Степановы читал. Писал чего-то. Про какого-то Петруху. Так, что ли, Павел?
— Вроде.
— Петруха-то кто такой?
— Вычитал про него Вениамин в письмах. Он красный следопыт, Веня-то.
— Петруха Савраскин, — оживляясь, сказал Павел. — Венька и на него запрос сделал. Шерлок Холмс! Да вот только ничего путного ему не сообщили.
— Савраскин, — словно бы запоминая, проговорил Мирон Евсеич. — Нашла чугун-то, Настасья?
— Где найдешь? Сдали. Да я не в обиде.
Мирон Евсеич посидел немного, пожурил Павла за то, что тот быстро ездит по деревне, попрощался и вышел. «Ну, что же, Мирон, — шагая по улице, подумал он. — Надо ехать в город. В больницу. У Веньки ты ничего не узнаешь».
Подойдя к своему дому, он вывел из небольшого гаражика служебный мотоцикл, посмотрел на часы, решил, что до вечера обернется, и сел в седло.
Он, конечно, не мог знать, что с колокольни смотрели на него Валька и Венька.
— Уехал, — сказал Валька.
— Уехал. О чем он с мамкой разговаривал? Вот что интересно…
— Если она ему рассказала… — Валька не договорил, посмотрел на Веньку и шепотом произнес: — Папка…
По деревне, с удочкой на плече, шел Валькин отец, Василий Васильевич Чебыкин, высокий, худой, такой же рыжий, как и Валька. Остановился возле забора Григория Мартынова, крикнул что-то и свернул к речке.
— Ты можешь не ходить, — не глядя на друга, сказал Венька. — Я один. Он куда?
— Под Ивановскую мельницу. Вчера говорил, щуки там прыгали.
— Ну, я пошел, — помолчав, сказал Венька и начал спускаться вниз.
Валька молча пошел следом.
Василий Васильевич тем временем уже забросил удочку на живца и неторопливо закурил. Недалеко полоскали белье женщины, переговаривались, и Василий Васильевич с неудовольствием подумал, что рыбалки не будет.
Венька и Валька стояли в густом ивняке.
— Иди, — глухо произнес Валька.
— Народ, — кивнул Венька на женщин. — Да и по подойдешь незаметно.
Василий Васильевич терпеливо смотрел на поплавок, однако, когда женщины уж слишком громко разговорились, а одна из них с силой стала хлопать по воде мокрым полотенцем, он не выдержал и закричал:
— Какой леший приволок вас сюда!
Смотав удочку, он направился вдоль берега. Венька вдруг бросился в глубину ивняка, забежал вперед и как ни в чем не бывало пошел навстречу Василию Васильевичу.
— Здравствуйте, дядя Вася! — беззаботно поздоровался он. — Поймали чего?
— Тут поймаешь…
— А на Заячьих перекатах хариусо-ов… Кишит!
— Кишит, — недовольно повторил Василий Васильевич, но все-таки приостановился. — Ловил сам-то?
— Вчера десяток принес! Во!
— Раньше там они водились, — задумчиво произнес Василий Васильевич. — Далеко…
— Рядом!
— А то я не знаю, где перекаты… Точно принес?
— Один взвесил — полкило потянул! Могу и место показать.
— Может, сходить? — вслух сказал Валькин отец. — Идем.
Валька видел, как подошел Венька к отцу, неясно различал слова. Ему тоже хотелось легко и беззаботно, как Венька, говорить с отцом, но он знал, что не сможет этого сделать: выдаст его голос, или глаза выдадут, или просто-напросто разревется он. В глубине души Валька был убежден, что не может быть отец предателем, но Мишка ни слова не написал о фронтовике, а значит, надо проверить. Спотыкаясь о коряги, хоронясь в кустах, торопился следом за Венькой и отцом Валька Чебыкин.
— Скоро ли? — спросил Василий Васильевич.
— Два переката пройдем, а на третьем их… Кишит, — повторил Венька.
— Поглядим, поглядим, — недоверчиво пробормотал Валькин отец.
Миновали два переката, подошли к третьему. Погода была тихая. Где-то часто и беспокойно крякала утка. Катилась, позвенивала прозрачная вода.
— Здесь, — сказал Венька. — Закидывайте сюда.
Разматывая удочку, Василий Васильевич, внимательно оглядывая место, размышлял вслух:
— Должна быть здесь рыбешка. Должна. Место хорошее…
Он закинул удочку и присел на корягу.
— Эх, под Сталинградом я повидал рыбы-то! — припомнил он. — На Волге-матушке. Ползешь, бывало, за водичкой, налетят они и давай бухать. Штучки такие всплывают, что те баржи! И все брюхом кверху. Оглушенные. Плывут по течению, не шевелятся. И взять нельзя. Убьют. Вот уж рыба так рыба! Белуга называется.
— Дядя Вася, а вы, говорят, до Берлина дошли? — спросил Венька, незаметно кладя фотографию на песок рядом с корягой.