Страница 14 из 25
Жак Брюман, спохватившись, обвёл взглядом стол.
–– А что ж это такое, Валентина? Похоже, наш друг сегодня не прибыл?
–– Да, как видите, – отвечала мадам Брюман слегка неровным голосом. – Господина Клавьера нет.
–– И он не прислал объяснений?
–– Нет.
–– Весьма невежливо с его стороны, дорогая моя. Мы нарочно поставили три прибора – для него, его жены и адвоката. Вы уж скажите ему при встрече, что он невежа.
–– Скажите лучше вы, Жак.
–– Мне нельзя, душенька. Мне надобно соблюдать дипломатическую выдержанность.
Мы с Валентиной переглянулись. Как я поняла, Жак Брюман пока что ничего не знал ни о нашей сделке, ни о неприятностях, которые она могла на него навлечь.
После обеда, весьма роскошного, но, пожалуй, чересчур обильного, я под благовидным предлогом заторопилась домой. Составлять компанию Жаку Брюману, играть с ним в карты или выслушивать его излияния мне вовсе не улыбалось. Но, едва сообщив хозяевам дома о том, что мы должны уехать, я увидела, как омрачилось лицо Авроры.
Молодой Брюман сказал:
–– Позвольте вашей дочери остаться, сударыня.
–– Ах, мама, я совсем недолго! – взмолилась Аврора. – Ты можешь прислать за мной карету. А господин Дени…
–– Да, – сказал он. – Я провожу мадемуазель.
«Она уже называет его по имени», – подумала я.
Старый Брюман шумно вмешался в разговор.
–– Если желаете благополучия своей дочери, не пускайте её с этим легкомысленным человеком ни в зимний сад, ни на прогулку, ни в театр – никуда!
Возникла неловкость. Все сделали вид, что не слышали этих слов, а Аврора так посмотрела на меня, что я кивнула.
–– Хорошо. До вечера, дорогая.
Жак Брюман провожал меня до кареты и закончил тем, что ущипнул меня за локоть.
–– Ба, да вы не худенькая! – сказал он на прощанье.
«Господи! – выдохнула я, едва дверца захлопнулась. – С кем только мне не приходится видеться! Уже за одно это мне должно повезти – в виде компенсации!»
Впрочем, мне уже повезло, и крупно. Я просто не ценю по достоинству своих успехов. Я встретила Талейрана и, можно сказать, мой дом вернулся ко мне даром. Я, разумеется, подарила свои изумруды Валентине в день её рождения, но ведь дом-то, в сущности, купил мне Клавьер! А изумруды – я вольна была отдавать или не отдавать их…
Я была уже почти дома, когда карета, въехав под арку ворот Сен-Мартен, остановилась. Я потянула за шнур, но лошади не тронулись. Тогда я позвала кучера.
–– Что такое? Вы заснули там, лентяй?
–– Вовсе нет, мадам! Да только тут дороги нет.
–– Как нет?
–– А так. Чья-то карета загораживает. Пойду посмотрю.
Выглянув в окошко, я увидела, как кучер спрыгнул с козел, как высокие лакеи, видимо, имеющие отношение к помешавшей нам карете, идут ему навстречу, отстраняют, хватают под уздцы наших лошадей. Я возмутилась. Что ещё за нахальство в центре Парижа? В этот миг чье-то лицо мелькнуло в окошко кареты, совсем радом со мной; я вскрикнула от неожиданности и испуга, узнав лицо Клавьера.
Он дёрнул на себя дверцу и, бесцеремонно схватив меня за запястье, принудил выйти.
–– Снова ваши штучки! – проговорила я в бешенстве, тщетно пытаясь освободиться. – Вы просто смешны!
–– Смеётся тот, кто смеётся последний!
Он отпустил меня, и я сразу же отошла от него на два шага. Брови его сошлись в переносице.
–– Что, вы от Брюманов? Поздравляю. Вероятно, вы славно повеселились, глядя, что моё место пустует.
–– Ах, так вы уже знаете, – сказала я почти холодно. – А я-то думала известить вас письмом!
–– Да я бы убил вас за это письмо!
Я едва сдержала злой смех: до того мне стало приятно, что наш с Валентиной заговор довёл его до бешенства.
–– Не слишком громко произносите такие слова, сударь, – произнесла я с крайним отвращением. – Вы, вероятно, слышали, что мой муж шуан. Не ровен час кто-то из его людей услышит вас, подумает, что вы грозите всерьёз, и перережет вам горло прямо в вашей постели. Вы даже до звонка дотянуться не успеете. В Бретани умеют устраивать подобные дела.
–– Вот как, мы теперь не довольствуемся только увещеваниями? Мы теперь можем показать и зубы?
–– Я прошла вашу школу, милейший гражданин Клавьер, – сказала я, чувствуя, что на этот раз в дураках остаётся он, а не я.
Он смотрел на меня, скрипя зубами.
–– А кто ваш муж? – спросил Клавьер, разыгрывая равнодушие. – Я имею в виду, кто ваш муж в данный момент?
Я вспыхнула.
–– Его зовут герцог дю Шатлэ, гражданин Клавьер, и, если вы ещё раз забудете это имя, я скажу мужу, и он научит вас произносить его по буквам. Не думаю, что этот урок вам понравится.
Он прищурился, и я заметила, что его рука в кармане сюртука сжалась в кулак.
–– Что вы замышляете, моя прелесть? Зачем вы вернулись в Париж?
–– А зачем вам знать это? – в тон ему спросила я.
–– Для того, чтобы помешать вам во всём, что бы вы ни делали! Чёрт возьми! Вы ещё горько пожалеете, что напомнили мне о себе! Я грозный враг, вы могли в этом убедиться.
–– Ах милейший господин Клавьер! – сказала я почти ласково, не чувствуя никакого страха. – А ведь ещё недавно вы уверяли, что счастливы и всё забыли. По-видимому, после того, как мой дом уплыл из ваших рук, предавать обиды забвению стало уже не так легко?
Он произнёс сквозь зубы ещё несколько угроз, не преминув сообщить, что отныне не спустит с меня глаз, и удалился. Его карета освободила проезд.
«Он не на шутку зол, – констатировала я почти равнодушно. – Но если раньше для его угроз были основания, то что сейчас? Я не занимаюсь коммерцией, у меня нет ни долгов, ни кредитов, ни займов – ничего».
Стоило ли думать над всем этим? Я хотела только одного: помочь Александру.
ГЛАВА ВТОРАЯ
МАДАМ КЛАВЬЕР
1
Весна в 1798 году была ранняя и очень тёплая. Уже в начале марта набухли почки на деревьях, а в тех местах, где чаще светило солнце, пробивалась молодая трава. Погода была самая приятная, и всех в эти чудные дни, и богатых, и бедных, переполняли надежды.
Ещё с весны прошлого года все почувствовали, что жизнь становится дешевле – впервые, наверное, со времени взятия Бастилии. Цена пшеницы по причине изобилия понизилась, фунт говядины стоил всего 4 су при оптовой покупке и 8 су в розницу. Бедняки были довольны тем, что имеют, наконец, свои «три восьмёрки», которых так добивались ещё в 1789 году, то есть хлеб по 8 су за три фунта, вино по 8 су за пинту и мясо по 8 су за фунт.
Но это облегчение совершено иначе отражалось на Белых Липах. Я просматривала счета и доклады, приходившие из поместья, и видела, что наши доходы уменьшаются. Хлеб продавать было трудно. Мы даже несли убытки. Я написала Полю Алэну, горячо убеждая его с этого года заняться картофелем, но не могла ручаться, что он последует этому совету. Он наверняка не отдаёт все силы хозяйству. А я не могла отлучаться из Парижа. Деверь присылал мне деньги сюда. Кстати, в последний раз поступило на десять тысяч меньше, чем я рассчитывала.
Широкая терраса вся была залита солнечным светом. Я опустила белые лёгкие занавески и вернулась к письменному столику. Со счетами было покончено. Я снова взяла конверт с письмом сына и в десятый раз стала его перечитывать.
Жан писал из Итона, где учился уже шестой месяц. В этом привилегированном учебном заведении у него была комната, которую он делил с Джеймсом Говардом – английским мальчиком из очень знатной семьи. Жан уверял, что уже отлично выучился говорить по-английски и понимает всё, что рассказывают учителя. Порядки в Итоне ещё строже, чем в колледже, воспитанников выводят в город только раз в месяц, остальные дни они проводят на территории заведения и живут по расписанию. Для разбора скверных поступков и шалостей здесь, бывает, устраивают «аристократический суд», «суд чести». Сын, вероятно в шутку, добавлял, что, по крайней мере, в Итоне ему никого ещё не приходилось вызывать на дуэль. После Рождества в школу приезжала принцесса Уэльская, обошлась со всеми очень милостиво, и по её приказу всем воспитанникам раздали по полфунта шоколада. Жану хотелось бы прислать мне подарок на Пасху, но он не знает, возможно ли это ( «Боже мой! – подумала я в который раз. – Я ведь тоже ничего не смогу ему послать. Счастье, что хоть письма доходят»).