Страница 27 из 28
Как же должен был учиться этот парень!
Кто-то, а Храмовая Собака знал, что такое учиться сверх сил. Днем свою смену в страже отшагал, пару часов поспал – и за книги да за кисти. Ночами, бывало, так в сон клонит – хоть за волосы себя привязывай, чтобы мордой в тушечницу не рухнуть. На свечи денег недостает? Ну так зимой лунная ночь от снега светла, а летняя темнота коротка. Опять же можно летом светляков наловить – всяко лучше дешевых свеч, в которых к вощанке пес знает что подмешано. Шан отлично помнил первое переписанное им без ошибок стихотворение – как и другие выходцы из низов, рвущиеся к учебе, он твердил его наизусть, чтобы воля не слабела:
За первым четверостишием память услужливо вела второе, третье… но Шану не было до них дела. Потому что он понял.
– Скажите, – дрогнувшим голосом спросил он, – Лао Левша… который поэт…
– Верно, – ничуть не удивилась Дама Тайэ. – Это мой брат.
Лао Левша.
Третий Экзаменатор столичной палаты.
Не диво, что сестра им так гордится – есть чем, право. Но еще до того, как сделаться важным должностным лицом, крестьянский парень-калека стал поэтом. Его стихами зачитывались, их ждали, переписывали друг у друга, заучивали – и кто бы мог подумать, что любимые всеми строки сложил тот, кто грамотен с позавчера! Сестра заслуженно гордится таким братом – но и брат гордится сестрой. Только сейчас Шан понял без тени сомения давно знакомые ему стихи. Вовсе не светлячка поминал в них Левша, не насекомое, своим фонариком озарившего ночную тьму над письменным столом! Сестра, продавшая себя в челядинки, чтобы он мог учиться – вот кто осветил ему книгу! Вот это о ком… о чем…
Комок в горле мешал не то, что говорить – вздохнуть.
– Он сразу начал сочинять стихи, едва ли не раньше, чем полностью уставное письмо выучил. Когда он свой первый экзамен сдавать собирался, мне и слова не сказал – только когда уже сдал, пришел. И мы праздновали… так они с Соколом всю ночь до утра стихи сочиняли. – Улыбка Дамы Тайэ была полна бесконечной нежности. – И на заданную тему, и на заданные рифмы, и просто так – по-всякому, а потом мне читали по очереди, чтобы я не знала, где – чье, а угадывала…
Родное, памятное, потаенное – и безмерно дорогое. То, что предназначено только для самых-самых близких.
– Сейчас-то его стихи все знают. Они его, можно сказать, и сосватали. Не всем девушкам нужен стройный стан или крепкое тело. Некоторым ума и таланта довольно. Родители рады были без памяти. Они с ним живут, в невестке души не чают…
– Зачем вы мне все это рассказываете? – очень тихо спросил Шан.
Едва вопрос сорвался с его губ, едва отзвучал, как Шан и сам понял ответ. Собственно, мог бы и раньше сообразить. Когда случается несчастье, люди нередко ищут прибежище в прошлом – и им все равно, кто перед ними, с кем они говорят. Он не сразу догадался – потому что Даме Тайэ было не все равно, и в прошлом она не пряталась. О нет! Она его вызывала могучим усилием сердца. Радость и боль, нежность и печаль, улыбка и грусть, любовь и память – все это было лишь нитями, которые она свивала в единый канат воли, и этим канатом она тащила прошлое в день сегодняшний, тянула его из темной воды времени – точь-в-точь как рыбак тянет и вываживает огромную хитрую щуку. Дама Тайэ не уходила в минувшее счастье – она призывала его встать на страже настоящего непобедимым оберегом. Защитить мужа, заслонить от смерти, вернуть с грани. Говорить о прошлом – говорить, говорить! И не с кем попало. Тут не любой собеседник годится. Свидетель былого не годится – он сам был там и тогда, он видел все это, он знает, он тоже – часть этого прошлого. Недаром Кошка сидит молча – она и сама из тех счастливых дней. Нет, чтобы закрепить канат на причальной бухте, ею должен стать посторонний. Закрепить, захлестнуть, стянуть нерасторжимым узлом – и прошлому будет просто некуда деться!
Шан и есть этот посторонний.
– Даме Тайэ, может, и незачем рассказывать все это сыщику из управы, – негромко отозвалась она. – А деревенской девчонке по прозвищу Светлячок с кем и поделиться, как не с уличным мальчишкой.
– Что – так заметно? – стараясь не выказывать огорчения, спросил Шан.
И ведь сколько он себя школил, стараясь избавиться от прежней неотесанности, от дурных манер и уличных ухваток – а все, выходит, даром. Старайся, не старайся, а оно все едино себя объявит…
Дама Тайэ покачала головой.
– Вовсе нет. Просто где еще можно заполучить такое прозвание?
Это верно. Люди знатные заковыристее Суслика, пожалуй, не исхитрятся. До Храмовой Собаки им дальше, чем от Храма Зари до самой зари небесной. Это Дама Тайэ правильно подметила.
Только сейчас Шану пришло в голову, насколько она наблюдательна. И – умна. И если сейчас она перед ним просто-напросто разыгрывала любящую жену, понять этого он не сможет.
Не его уровень.
Но это не значит, что он должен закончить расспросы. К тому же усталый человек рано или поздно проговорится невольно… хотя Шану очень не хотелось бы, чтобы это случилось. Что-то в нем не только верило Светлячку, но и хотело верить.
А для сыщика это непозволительно.
Одним словом, работа продолжается…
Ночной привратник Ман получил прозвание Зеркало Небес наверняка за свою исключительную плешь. Как ни странно, она придавала ему вид довольно-таки моложавый. Лысая голова, гладко выбритое лицо – только и седины, что в густых бровях. Но это не беда, если глаза под ними смотрят цепко и молодо.
Впрочем, невзирая на внешнюю моложавость, делом привратник занимался самым что ни на есть стариковским – ругал современную молодежь. Правда, ругал он ее, надо признать, несколько своеобразно. Хотя понял это Тье не сразу.
– Остолопы, все до единого. Ну… ладно, почти все. Остолопы и разгильдяи, – веско и солидно говорил старикан. – Хотя вы вроде не из таковских.
Премного благодарен. Интересно, хорошо это или плохо?
– Еще чайку не хотите ли, господин сыщик? Да с пирожком?
Тье не хотел. Выпитый чай плескался у него где-то на уровне ушей, голову наклонить, и то страшно – а вдруг выльется? Что же до пирожков, то на первом съеденном за нынешнюю ночь пирожке Тье, похоже, уже сидел.
Но ради пользы следствия пойдешь и не на такие жертвы.
– Благодарствую, – произнес Тье и отхлебнул немного чая.
– Остолопы, – продолжал старик Ман, потягивая горячий напиток.
Если Тье не сбился в подсчетах, это была уже третья подряд кружка.
– И разгильдяи, – неумолимо повторил Ман. – Вот сами подумайте – сопляки сопляками, а туда же, берут и женятся, детей заводят – а что они смыслят? Еще ладно, если дите хотя бы присмотрено – а все равно толку никакого. Ложку в рот вовремя сунуть, шарфик теплый на шею в холодный день намотать – вот и вся забота. Это что, воспитание, я вас спрашиваю?
Похоже, с привратником Тье крупно нарвался. Его великолепная система дала сбой. Нет, не потому, что Ман отмалчивался. Вовсе даже наоборот. Он хотел, он прямо-таки жаждал поговорить. Вот только говорил он сплошь о вечных проблемах – вроде того же воспитания детей – и хоть как-то перехватить инициативу и направить беседу в нужное для Тье русло не представлялось возможным.
Нет, ну а что тут такого? Сидит старикан в своей сторожке один-одинешенек, словом перемолвиться не с кем. Поспать, и того нельзя. А и было бы можно – так ведь бессонница одолевает, потому и назначен он именно ночным привратником. И так ночь за ночью. Тишина и одиночество. Поневоле начнут раздумья одолевать. И ведь шут его знает, до чего этак додумаешься. А поделиться размышлениями не с кем. А тут такое счастье подвалило – пара свободных ушей! Есть с кем чаи гонять, есть кому душу излить… и пока не изольет, не видать Тье полезных сведений, как своего затылка.