Мертвые пианисты

Перемены

Но перемены наступают не сразу. Еще полгода все остается на привычных местах. Новое течение не врывается в жизнь, не сносит своим напором вещи, закрепившиеся вокруг Нади. Все они мирно дремлют в сладковатой и теплой толще застоявшейся воды. И эта толща надежно защищает Надю от огромного и неизвестного мира, где все хаотично и возможные ситуации никем и нигде не прописаны.

Снег постепенно темнеет и сходит с земли. Липы и клены рядом с детской площадкой покрываются хрупкой чахоточной листвой, верх двора затягивается зеленым. Каждый день Надя с мамой ходят на детскую площадку, где есть качели с облупившейся синей краской и ржавые горки. Иногда на площадке резвятся дети, а иногда вместо детей гуляет рыжий кот на трех лапах. Кот неуклюжий, хилый, болезненный – как Надя. Мама всегда садится на скамейку рядом с горкой и сразу достает свой телефон. Долго-долго смотрит на экран. То начинает часто моргать, то приоткрывает рот – непонятно, что это значит. Бывает, что улыбается, но довольно редко. А Надя никогда не идет играть с другими детьми и не забирается на качели, даже если те свободны. Все время, пока мама смотрит в телефон, Надя катает по кругу кусок ржавой ребристой трубы, оставленный кем-то на площадке пару лет назад. Или сковыривает с деревьев лохмотья трухлявой коры. Измельчает их в крошку и рассыпает над лужами, представляя, что это развеянный над океаном прах Фернанды Сантос из сериала «Холод страсти». Иногда гладит рыжего кота.

Потом они возвращаются с прогулки. У подъезда неизменно стоят несколько мешков с мусором, и Надя с мамой аккуратно их обходят. Если нельзя обойти – перешагивают. В подъезде всегда крепкий слоистый запах и стены цвета жеваной резинки. В каких-то местах кожа стен из жеваной резинки осыпалась и выглядывает темно-красное стеночное мясо. Надя не застала времен, когда стены были полностью «мясными», темно-красными. На полу под почтовыми ящиками разбросаны яркие рекламные листовки. Мама всегда ругается, когда их видит, а Наде они нравятся. Словно идешь по ковру из осыпавшихся осенних листьев.

В лифте и на лестнице чаще всего пусто, но иногда встречаются соседи, например усатый Павел Сергеевич с большой собакой, похожей на него самого – и усами, и мутным выражением глаз. Из-за них в лифте периодически пахнет мокрой псиной. А на лестничных площадках почти всегда разбиты лампочки, но с Павлом Сергеичем это, скорее всего, никак не связано.

Дома у Нади есть любимые игрушки. Например, батарейки. Надя выкладывает старые батарейки в ряд. Сначала идут самые толстые бочонки – от часов и сломанного будильника, затем средние пальчиковые – от компьютерной мыши и пульта, и наконец мизинчиковые – от фонарика. Всего двадцать четыре, и запасы постоянно пополняются. Еще Надя любит вырезать из бумаги ромбы и овалы – чтобы были по размеру как ромбы и овалы на ковре и точно на них накладывались. Чтобы белые бумажные фигуры закрывали собой ворсистые красно-коричневые. Правда, ровно вырезать никогда не получается: тяжелые ржавые ножницы не слушаются Надиных рук, без конца выскальзывают, упрямо отклоняются от намеченных линий. А мама вообще говорит, что у Нади руки растут не из того места. Но Надя очень старается. В детском саду ее как-то заставили вырезать вместе с другими детьми из бумаги снежинки, и это было настоящей пыткой. А вот вырезать ромбы и овалы приятно и увлекательно.

По вечерам Надя смотрит с мамой телевизор. Садится в уголке гостиной, поджав под себя одну ногу, на старый бордовый диван с оголенными пружинными нервами. Больше всего Надя любит сериалы – особенно начальные и конечные титры. Во время серий в основном разглядывает лица актеров на заднем плане – не важных, массовочных персонажей, выброшенных на периферию сцен.

А главное удовольствие – это забраться с ногами на подоконник своей комнаты и смотреть вниз, на протекающую улицу. Или перед собой – на годами не мытые подслеповатые прямоугольники окон, которые к вечеру наполняются разноцветным теплом. Смотреть в окно – это ритуал, от которого невозможно отказаться. Надя забирается на подоконник в двенадцать, в пятнадцать десять, в семнадцать тридцать и в восемнадцать сорок. У других тоже есть свои ритуалы: например, в семь вечера в доме напротив на балкон выходит мужчина в трениках и желтом свитере. Три минуты он курит, затем бросает окурок вниз и неизменно плюет ему вслед. Однажды мужчина не выходил на балкон целых четыре дня, и Надя все это время сильно тревожилась. Даже болела. Словно длинная скользкая змея развернулась, расплелась у Нади за ребрами, поползла к горлу и там застряла. И только когда мужчина вновь показался на балконе в положенный час, змея исчезла. Надя сидела в тот вечер на подоконнике легкая и свободная. Ей казалось, что волшебное, нездешнее спокойствие густо разлито в воздухе. Как зачарованная, Надя неподвижно смотрела на мужчину все три минуты, а тот – как зачарованный – неподвижно смотрел куда-то в пространство. Будто оба медленно проваливались в один и тот же застывший сон. И все было хорошо, все на своих местах.

В Надину комнату часто заходит мама. Пытается расшевелить, разговорить, превратить в «нормального ребенка». Каждый раз словно пытается вытянуть Надю из тела, с кровью оторвать от нутра. Это, конечно, не очень приятно, но тоже стало частью рутины. Пустило корни в привычный распорядок дня. И Наде уже не представить свою жизнь без ежедневных маминых тормошений.

Перемен избегает не только Надя, а, похоже, многие. Например, соседи из коммуналки на первом этаже, которые не хотят расселяться, хотя папа сказал, что «этим долбоебам давно предлагают отдельные жилплощади». Или вот мамина подруга тетя Ира. Полгода назад она приходила в гости жаловаться на жизнь. И вот сейчас Наде кажется, что ее безупречная память, дословно сохранившая разговор полугодичной давности, по капле просачивается на поверхность реальности. Тетя Ира сидит на том же стуле, точно так же подперев подбородок. Говорит хрипловатым низким голосом, немного шуршащим, словно оседающие в коридоре пластиковые пакеты. Надя играет в батарейки на кухонном полу, в метре от ее небритых икр, затянутых прозрачными колготками. По левой ноге – как и полгода назад – бежит тоненькая стрелка.

Тетя Ира плачется Надиной маме:

– Я просто уже больше не могу. За копейки сидеть в этом гадюшнике, бумажки выдавать, это вообще нормально? Еще и постоянно со всякими уродами общаться. На днях вон явился чурка престарелый, устроил скандал, типа чего это ему разрешение на работу не хотят продлевать. Действительно, чего это? Да потому что, блядь, у тебя регистрация уже месяц как просрочена и миграционка фиг знает где. Его вообще пора гнать давно в три шеи. А он еще права качает и чуть ли не угрожает мне.

– Ириш, может, уйдешь уже наконец оттуда?

– А куда? В поликлинику, в регистратуру?

– А на хрена тебе вообще эти гребаные госучреждения? Неужели не устроиться в частную контору?

Надя поднимает глаза. Тетя Ира – как и тогда – похожа на несвежую зеленовато-серую рыбину. Острые скулы, острый нос, постоянно выпученные глаза. Когда тетя Ира молчит и слушает маму, ее рот беззвучно приоткрывается.

– Не, ну правда, – продолжает мама. – Сейчас, по-моему, столько предложений. Вообще где угодно можно найти. С нормальной зарплатой.

– Ага, и вкалывать по двенадцать часов. Нет уж, спасибо. У нас хоть расписание божеское: отсидел свои положенные часы и свободен. Да и вообще… Я привыкла уже как-то. Всегда горячий чай, кофе, девочки печенюшки вкусные приносят. Магазин в соседнем здании, если сигареты закончились. И у нас дворик для перекуров симпатичный. Да и работа сама не такая уж кошмарная, это я преувеличиваю.

– Ну да. Всяко лучше, чем дома сидеть с умственно отсталым ребенком.

Тетя Ира допивает резким глотком вино, поворачивается к Наде и бордовыми губами улыбается ей. Улыбка выходит приторной, свекольно-паточной.

– Ты так и не говоришь, детка?